Дэвид Уоллес - Короткие интервью с подонками

Эрик Янь высок, под тридцать, с длинными волосами и мутными глазами, которые не столько моргают, сколько закрываются и открываются.

Дэй жмет руку Яню:

– Как дела.

– На удивление неплохо.

Ндьявар склонился к открытому ящику стола.

– Твой новый арт-терапевт, – говорит он Яню.

Янь смотрит Дэю в глаза.

– Слушай, друг, – говорит он. – Я вращаю трехмерные объекты. Мысленно.

– Так, ты и ты, на полставки, станете полевой командой, которая выезжает по округу и окрестностям, – Ндьявар читает Дэю по заранее приготовленной бумажке. Держит ее обеими руками. – Янь старший, когда вы вместе посещаете амбулаторных больных на дому. Очень плохих. Здесь им мест нет.

– Такой у меня талант, – говорит Янь, причесывая кудри четырьмя пальцами. – Закрываю глаза и формирую идеальный детальный образ любого объекта. Под любым углом. Потом вращаю.

– Вы посещаете амбулаторных больных по готовому расписанию списка, – читает Ндьявар. – Янь, который старший, консультирует этих людей в нужде, пока вы воодушевляете их, с помощью мастерства, выразить расстроенные чувства в творческом акте.

– Еще я вижу на объектах текстуры, несовершенства, игру света и тени, – говорит Янь. Он делает незаметные жесты руками, которые, кажется, не обозначают ничего конкретного. – Очень личный талант, – он глядит на Ндьявара. – Просто хочу быть откровенным с парнем.

Доктор Ндьявар игнорирует Яня.

– Воздействуете на них, чтобы они направили девиантный или дисфункциональный аффект на то, что они творчески создают, – читает он монотонно. – На предметы, которые невозможно повредить. Это полевая модель интервенции. Например, глина, хороша как предмет.

– Я практически доктор медицинских наук, – говорит Янь, стуча сигаретой по костяшке.

Когда Ндьявар отклоняется, снова возникает шпиль.

– Янь – социальный работник, но он употребляет лекарства. Однако он дешев, и в его груди бьется доброе сердце…

Янь таращится на директора.

– Какие еще лекарства?

– …которое идет навстречу другим.

Дэй встает.

– Мне надо знать, когда начинать.

Ндьявар протягивает обе руки.

– Покупайте глину.

В ночь перед тем, как с Эстер случилась беда, Сара ведет Дэя к бассейну. Просит Дэя потрогать воду, подсвеченную снизу лампами в плитке. Он видит центральный слив и что тот делает с водой вокруг. Вода такая синяя, что даже на ощупь синяя, говорит он.

Она просит его погрузиться там, где мелко.

Дэй и Сара занимаются сексом на мелководье синего бассейна у дома, где Сара провела детство. Сара – вокруг него теплой водой в холодной воде. Оргазм Дэя – внутри нее. Отверстие слива шлепает и булькает. У Сары начинается оргазм, веки трепещут, Дэй пытается влажными пальцами удержать их открытыми, она висит на нем, стучась спиной о плитку стенки с ритмичным шелестом, шепча: «О».

Четыре цвета

– Я не знаю Сутина, – говорит Янь, когда они уезжают от дома женщины, которая понимает только по-испански. – Говоришь, было похоже на Сутина?

Цвет машины – нецвет, не коричневый, но и не зеленый. Дэй ничего подобного не видел. Он стирает пот с лица. «Похоже». Его кофр с инвентарем сзади, под стальным ведром. Ручка швабры звенит о ведро. Кофр и инвентарь оплатила Сара.

Янь бьет по приборной доске. Кондиционер испускает запах затхлости. Жара в машине нестерпимая.

– Представляй телефонный счет, – говорит Дэй, вставая за городской автобус, волосатый от аэрозольной краски. У автобуса сладкие выхлопные газы.

Янь опускает окно и закуривает. Его дым бледный от солнечного света.

– Ндьявар рассказал о дочке твоей жены. Прости за шутку про отпуск в первую же неделю работы. Прости, я не знал.

Дэй видит краем глаза профиль Яня:

– В телефонных счетах мне всегда нравилась их синева.

Кондиционер начинает бороться с собственным запахом.

У Яня очень черные волосы, тонкий шерстяной галстук и глаза цвета форели. Он их закрывает:

– Теперь я сложил счет в треугольник. Но одна сторона сложилась неудачно и не касается основания. Но все равно треугольник. В хаосе есть порядок, типа того.

Дэй видит у дороги что-то желтое.

– Эрик?

– У счета на правой стороне треугольника крошечная надорванность, – говорит Янь, – и он на шестьдесят долларов. Надорванность крошечная, белая и как бы мохнатая. Наверное, волокна бумаги, типа того.

Дэй газует мимо пикапа с цыплятами. Брызги кукурузы и перьев.

– Вращаю дальше, надорванность исчезает из виду, – шепчет Янь. Его профиль бьется на полумесяцы. – Теперь осталась только синева телефонного счета.

Сигнал, рывок поворота.

Янь открывает глаза:

– Вау.

– Прости.

Проезжают мимо каких-то темных зданий без стекол в окнах. Грязный мальчишка бросает в стену теннисный мячик.

– Надеюсь, они, – говорит Янь.

– Что?

– Поймают пьяницу.

Дэй поворачивается к Яню.

Янь смотрит на него:

– Того, кто сбил твою девочку.

– Какого еще пьяницу?

– Просто надеюсь, ублюдка поймают.

Дэй смотрит в лобовое стекло:

– У Эстер был несчастный случай в бассейне.

– У вас есть бассейн?

– У жены. Там был несчастный случай. С Эстер случилась беда.

– А Ндьявар рассказал, ее сбили.

– Выход слива забился. Слив засосал ее под воду.

– Господи боже.

– Она пробыла под водой слишком долго.

– Как жаль.

– Я не умею плавать.

– Боже.

– Я так ясно ее видел. Бассейн очень ясный.

– А Ндьявар сказал, будто ты сказал, что пьяный водитель.

– Она еще в больнице. Будет повреждение мозга.

Янь смотрит на него.

– Тогда чего ты здесь?

Дэй выгибается, чтобы увидеть уличные знаки. Останавливаются у светофора.

– Куда.

Янь смотрит в блокнот посещений на солнцезащитном щитке. Резинка блокнота когда-то была зеленой. Показывает.

Очень высоко

Взмахи кистью в лучших снах-картинах тоже видятся как ритмы. Картина этого дня раскрывает свои ритмы в мире, где свет подвержен влиянию ветра. Этот ветер сильно и непостоянно дует по школьному кампусу, свистит у колокольни в стиле Де Кирико, с которой содрал всю тень. Это мир, где перемежаются затишья и порывы света. Где открытые пространства горят, как больные нервы, а на согнутых деревьях висит вязкая аура, что опускается и поджигает траву виллемитовым огнем, где у оснований заборов, стен скапливаются торосы света, и колышутся, и сияют. Острые грани колокольни дрожат порывами, размываясь в спектры. Расступающееся сияние, подобно ножам, рассекают высокие мальчики в блейзерах с альбомами на уровне глаз; перед ними летят их тени. Переливающиеся ветры стихают и собираются, словно сворачиваются, а потом бушуют и свистят, и стробируют, и выбивают слабо-розовый цвет сквозь витраж Зала искусств. Записки Дэя озаряются. На экраны с искусственной подсветкой два слайда одного и того же проецируют хрупкую и лапчатую тень профессора искусствоведения на подиуме, старый сухой иезуит шипит свои «с» в сбоящий микрофон, читая лекцию для мальчиков, занявших ползала. Когда он касается глаз, его тень на фоне вермееровского цветного Делфта насекомоподобна.