Дэвид Уоллес - Короткие интервью с подонками

Эти объяснения довольно невнятные, и лучше их вырезать. Вероятно, говорить начистоту об этом противостоянии реальной-нарративной-честности/лженарративной-честности вообще невозможно).

Заметим – в духе 100 % откровенности, – что выкинуть 63 % изначального октета вас вынудили вовсе не какие-то олимпийские эстетические стандарты. Пять нерабочих текстов попросту не работали. Так, один описывал гениального психофармаколога, который запатентовал невероятно эффективный антидепрессант следующего поколения после «Прозака» и «Золофта» настолько действенный, что тот совершенно стер с лица Земли дисфорию/ангедонию/агорафобию/обсессивно-компульсивные расстройства/экзистенциальное отчаяние пациентов и заменил их эмоциональную неполноценность неколебимым ощущением уверенности в себе и joie de vivre, беспредельной способностью к живым межличностным отношениям и почти мистической убежденностью в синекдохическом союзе со Вселенной и всем существующим в ней, а также ошеломляющей и кипучей благодарностью за вышеперечисленные чувства; плюс новый антидепрессант не имел абсолютно никаких побочных эффектов, противопоказаний или опасной несовместимости с любыми другими фармацевтическими препаратами и практически влет проскочил через слушания Министерства здравоохранения; плюс лекарство было настолько простое и дешевое в синтезе и изготовлении, что психофармаколог производил его в собственной маленькой домашней лаборатории в подвале и продавал с пересылкой по почте лицензированным профессионалам в сфере психиатрии, минуя хищнические наценки крупных фармацевтических компаний; и антидепрессант буквально дал второе дыхание бессчетным тысячам американцев-цикло тимиков, многие из которых были самыми эндогенными и упрямо несчастными пациентами на памяти своих психиатров, а теперь позитивно бурлили joie de vivre, продуктивной энергией и теплой скромной радостью от своей славной доли, и они нашли домашний адрес гениального психофармаколога (т. е. многие из пациентов его нашли, что оказалось довольно просто, учитывая, что психофармаколог рассылал антидепрессант прямой почтовой рассылкой и всякий мог увидеть обратный адрес на дешевых пухлых конвертах с мягкой подкладкой, которыми он пользовался), и начали появляться у его дома – сперва по одному, затем небольшими группками, а через некоторое время во все больших и больших количествах толпились у скромного частного домика психофармаколога, желая просто с чувством взглянуть великому человеку в глаза, пожать ему руку и поблагодарить от самого духовно раскочегаренного сердца; и толпы благодарных пациентов у дома психофармаколога неуклонно становятся крупнее и крупнее, и некоторые из наиболее решительно благодарных людей установили палатки и трейлеры, откуда отвели канализационные шланги во внешний сток у бордюра, и дверной звонок, и телефон психофармаколога разрываются, соседские дворы вытоптаны и заставлены машинами и нарушены бессчетные дюжины муниципальных постановлений по охране здоровья; и психофармакологу приходится заказать по телефону и повесить на окнах фасада специальные экстранепрозрачные шторы и никогда их не раскрывать, потому что, когда бы толпа снаружи ни уловила хоть намек на движение в доме, от концентрированных масс поднимаются кипучие возгласы благодарности и похвалы, и толпа чуть ли не угрожающе рвется к крыльцу и звонку скромного домика каждый раз, когда обретших себя пациентов ан масс захлестывает искреннее желание просто пожать руку психофармаколога двумя своими и сказать, какой он великий, гениальный и самоотверженный святой, и если они могут сделать что угодно, лишь бы частично отплатить ему за то, что он сотворил для них, их семей и человечества в целом, то пусть он молвит хоть слово; и так, разумеется, психофармаколог оказывается пленником в собственном доме с задернутыми специальными шторами, снятой с телефона трубкой, отключенным дверным звонком и постоянно втиснутыми в уши берушами из монтажной пены, дабы заглушить шум толпы, без возможности покинуть дом, уже на рационе из последних неаппетитных консервов из самого дальнего угла кладовой и все ближе и ближе либо к тому, чтобы перерезать лучевые артерии, либо к тому, чтобы влезть с мегафоном по трубе на крышу и сказать раздражающе-кипучей и благодарной толпе новоприбывших граждан пойти на хер и оставить его, блядь, в покое ради всего святого, он, суки, больше так не может … и затем, в соответствии с форматом Викторины, возникают достаточно предсказуемые вопросы о том, заслужил ли психофармаколог случившееся и за что, и правда или нет, что любой заметный сдвиг в абсолютном соотношении счастья/страдания всегда должен соответственно компенсироваться равно радикальным сдвигом в другой части уравнения, и т. п.… и все это слишком затянуто и одновременно слишком очевидно и слишком размыто (напр., вторая часть части «В» Викторины тратит целых пять строчек, чтобы привести возможную аналогию между мировым соотношением счастья/страдания и историческим уравнением современного бухгалтерского учета «А = О + К» [Прим. пер. Активы = Обязательства + Капитал.] как будто хотя бы одному человеку из тысячи не насрать), плюс вся мизансцена слишком карикатурная, так что кажется, будто она старается быть всего лишь гротескно-смешной, а не одновременно гротескно- смешной и гротескно-серьезной, а потому любая реальная человеческая безотлагательность в сценарии Викторины и пальпациях размыта тем, что кажется скорее циничной коммерческой комедией в стиле «смейся-до-смерти», которая и так уже высосала немало безотлагательности из современной жизни, – дефект, как ни иронично, практически противоположный тому, что обусловило удаление другого из восьми изначальных отрывков: Викторины, которая повествует о группе иммигрантов начала XX века из экзотического района В. Европы, которые высаживаются и регистрируются на острове Эллис и после сдачи анализов на туберкулез неудачно попадают к одному конкретному Чиновнику Пункта приема на острове Эллис, который до безумия ура-патриотичен, жесток и на приемных документах трансформирует экзотические иностранные фамилии каждого иммигранта в то омерзительное нелепое недостойное англоязычное слово, которое они отдаленно напоминают – Павел Дерьмолиз, Милорад Многотрах, Дьердап Сопелль, в общем, вы уловили мысль, – чего, разумеется, иммигранты благодаря незнанию языка новой страны не могут опротестовать или хотя бы заметить, но что, разумеется, будет и останется бонусным адским источником насмешек, стыда и дискриминации во время жизни в США, а также источником гложущей в. – европейской вендеттоподобной обиды, которую они пронесут до самого дома престарелых в Бруклине, штат Нью-Йорк, где в старости окажется значительное количество номологически униженных иммигрантов; и вот однажды в этом доме престарелых внезапно появляется помятое, но до жути знакомое лицо, его владельца ре гистрируют, утверждают и вкатывают вместе с переносным кислородным баллоном в гостиную с телевизором в гущу престарелых иммигрантов, и сперва зоркий старый Эфрозин Мойчленмелкий, а постепенно и остальные внезапно узнают в новоприбывшем ослабевшую дряхлеющую оболочку когда-то зловредного ЧПП острова Эллис, ныне парализованного, немого, эмфиземного и совершенно беспомощного; и группа где-то из десятка виктимизированных иммигрантов, живших почти каждый день последних пяти десятилетий в насмешках, унижении и обиде, должны решить, используют ли они этот идеальный шанс для воздаяния, вследствие чего начинается долгий спор «оправдано ли решение перерезать О 2-шланг старого паралитика и может ли быть случайностью, что благосклонный в. – европейский бог устроил так, что именно в этот дом престарелых вкатили жестокого старого бывшего ЧПП» / «не превратит ли иммигрантов месть за нелепые имена путем пыток/убийства недееспособного пожилого человека в живые олицетворения самого унижения и омерзения, которое передают их английские имена, т. е. не заслужат ли они в конце концов свои имена, отомстив за них»… Все это на самом деле (на ваш взгляд) вроде круто и в сюжете и дебатах есть признаки странной своеобразной гротескной/искупительной безотлагательности, которую должен передавать октет; но проблема в том, что те самые духовные/ моральные/человеческие вопросы в части «В» этого текста ((А), (Б) и так далее и тому подобное), что должны устраивать допрос читателю, уже разжеваны в огромной по длине, но нарративно необходимой кульминационной сцене спора в духе двенадцать-разгневанных-иммигрантов, таким образом постсюжетный «В» становится не более чем референдумом в формате «да/нет»; плюс также выясняется, что этот текст не подходит к другим, более «рабочим» текстам октета и не формирует плойчатое-но-бе зот ла га тельно-единое целое, которое и превратит цикл в художественное произведение искусства, а не только в модное подмигивающе-подкалывающее псевдоавангардное упражнение; и так, хотя вам кажется весомым от важности и безотлагательности то, как имена в сюжете «подходят», а не просто означают или предполагают, в итоге вы, закусив губу, выкидываете текст из октета… что вообще-то значит, что у вас, как выясняется, все же есть стандарты, может, не олимпийские, но все же стандарты и убеждения, а это, сколько бы времени ни сожрал октет-фиаско, являет собой источник хоть какого-то мало-мальского душевного комфорта.