Виктория Хислоп - Возвращение

Радио Гранады бесперебойно выпускало в эфир предупреждение: по любому, кто окажет сопротивление штурмовой гвардии, будет открыт огонь – но осада все равно держалась. Ни у кого не возникало сомнений в том, что упорство осажденных в Альбайсине одержит верх.

У них было бы больше шансов, не займи армия Альгамбру, которая возвышалась над Альбайсином. Однажды днем Конче, выглянувшей из окна, показалось, будто прямо с небес на землю падают мины. Снаряды градом сыпались на Альбайсин, взрывая крыши и стены. Когда солдаты-мятежники закончили это массированное изничтожение, пыль улеглась быстро, но ненадолго. Через несколько секунд послышался низкий гул аэроплана, и началась воздушная бомбардировка. Жители Альбайсина стали легкой целью.

Сопротивление длилось еще несколько часов, но потом Конча увидела, как из облака еще не осевшей пыли вереницей потянулись люди. Женщины, дети, старики, таща тюки с одеждой и жалкими пожитками, которые им удалось вынести из своих домов, начали спускаться по холму. Трудно было расслышать хоть что-то поверх пулеметных очередей, сыпавшихся по крышам, и грохота артиллерийских залпов, но то и дело вдруг наступившую тишину нарушали плач детей и тихий стон женщин, которые спешили к баррикадам.

Несколько мужчин, последние, кто оставался в осажденном квартале, забрались на крыши и стали размахивать белыми простынями, показывая, что сдаются: когда у них закончились снаряды, они поняли, что потерпели окончательное поражение. Они отважно сражались, но знали, что боеприпасов у фашистов столько, что они могут сровнять с землей все дома в их баррио до единого.

Некоторым счастливчикам удалось сбежать к республиканцам, но большинство оказалось в руках мятежников.

В тот день Антонио пришел домой бледный от волнения, волосы его были припорошены пылью, которая, казалось, так и осталась висеть в неподвижном воздухе.

– Их расстреливают, – сообщил он родителям, – всех, кто попадает к ним из Альбайсина, – просто берут и расстреливают. Не моргнув глазом.

В это мгновение их всех посетило страшное озарение: они осознали собственное бессилие.

– Они ни перед чем не остановятся, – едва слышно проговорила Конча.

– По-моему, они это доказали более чем убедительно, – согласился с ней муж.

Хотя на первых порах захват власти происходил практически незаметно, бескровно, но результативно, в последующие дни он встретил сопротивление, поднялась волна насилия. Всю ночь раздавалась стрельба, с рассвета до заката строчили пулеметы.

Спустя пять дней после взятия гарнизона и прекращения бомбардировки Альбайсина наступило относительное затишье. Рабочие устроили забастовку: теперь это был единственный безопасный способ выразить протест против происходящего.

Хлеба и молока хватало, никто не голодал, и «Эль Баррил» мог работать в более или менее привычном распорядке. Все члены семейства Рамирес держались к кафе поближе, один только Игнасио то пропадал, то появлялся с улыбкой на лице.

Когда Гранаду захватили военные, супруг Эльвиры Дельгадо находился в Севилье. Из-за своих твердых правых убеждений он побоялся пересекать разделяющие два этих города территории, которые все еще удерживались Республикой. Его отсутствие в Гранаде стало для Игнасио, с восторгом воспринявшего военный переворот, дополнительным поводом для радости. Он купил номер «Эль Идеаль», который лежал теперь на столе в баре. В газете неоднократно упоминался «блистательный генерал Франко» – сомнений в политической линии издания не возникало. Поздним утром спустился Эмилио и увидел газету, оскорблявшую своими издевательскими заголовками любого, кто поддерживал Республику.

– Фашистский ублюдок! – выкрикнул он, швыряя газету через всю комнату; страницы разлетелись по полу, покрывая его наподобие ковра.

– Прошу, Эмилио, не надо! – воскликнула мать. – Ты только хуже делаешь.

– Хуже, чем есть, уже некуда, так ведь?

– Но когда все поуляжется, возможно, окажется, что генерал Франко – не самое страшное, что могло с нами случиться, – ответила она.

Эмилио, как и она, знал, что ни один из них в это не верит.

– Мама, я не о Франко, я о своем брате говорю. – Он подобрал одну из газетных страниц и помахал ею перед лицом Кончи. – Как он посмел принести в дом эту погань?

– Это всего лишь газета.

Пусть даже в отношении всей страны в целом такое желание казалось несбыточным, она очень хотела, чтобы хотя бы в ее семье воцарились мир и покой, и оттого попыталась говорить в примирительном тоне. Эмилио знал, что его мать не меньше него ненавидит все то, что творит Франко.

– Это не просто газета. Это пропаганда. Неужели ты сама этого не понимаешь?

– Но, насколько я знаю, других газет сейчас не купить.

– Мам, послушай, пора тебе уже посмотреть правде в глаза и узнать кое-что об Игнасио.

– Эмилио! – одернул его Пабло, привлеченный разговором на повышенных тонах. – Довольно. Мы не хотим больше ничего слышать…

– Твой отец прав. Достаточно того, что на улицах воюют, нечего еще и дома друг перед другом горло надрывать.

Вот и Антонио подошел. Он знал, что старая неприязнь между двумя его младшими братьями усилилась и связано это было с противостоянием, от которого, будто от землетрясения, содрогалась вся страна. Политические разногласия проникли в их дом. Жесткие консервативные взгляды тех, кто хотел подмять под себя страну, представляли угрозу лично для Эмилио. Эти двое юношей ненавидели друг друга с искренностью, не уступавшей той, что горела между республиканцами и фашистскими войсками, патрулировавшими улицы Гранады.

Эмилио бросился вон из комнаты. Никто не произнес ни слова, пока не стихли звуки его тяжелых шагов на лестнице, ведущей в мансарду.

Новости из радиопередач и газет часто оказывались не правдивее случайных слухов, но общая картина вырисовывалась такая: войска Франко не имели того успеха, на который рассчитывали, и хотя кое-какие города сдались на их милость, многие оказывали ожесточенное сопротивление и смогли остаться преданными правительству. Страна жила в состоянии неопределенности.

В Гранаде, словно для того, чтобы вынудить жителей признаться, на чьей они стороне, националисты теперь призывали население вступать в ряды караульной службы. Такие волонтеры носили синие рубахи и становились пособниками тиранического режима. Существовало множество других способов заявить о своих взглядах, цвет рубашки – синий, зеленый или белый – указывал на то, какую именно фракцию правых ты поддерживаешь. Правые обожали дисциплину и порядок, привносимые ношением униформы.

К концу июля Антонио понял, что для Гранады все уже решено. Забастовка закончилась, и на какое-то время возникло ощущение, будто ничего из ряда вон выходящего и не произошло. Стояли в своих обычных местах ожидания такси, открылись магазины, развернули свои навесы кафе. Солнце все так же светило, но жара в сравнении с предыдущей неделей была уже не такой беспощадной.