Виктория Хислоп - Возвращение

Националисты, твердо намеренные выдавить противника с занимаемой территории, продолжили свое наступление на оставшиеся ключевые позиции республиканцев. Потери были огромными, в том числе и среди идеалистически настроенных членов интернациональных бригад; некоторые из них даже винтовки до этого в руках не держали. Их оружие часто оказывалось ненадежным, старым и допотопным, с заедающими предохранителями и негодными патронами. Тысячи из них уже никогда не научатся с ним обращаться – их убьют буквально за пару часов. Однажды днем Антонио насчитал десятки солдат, убитых во время атаки неподалеку от их позиции. Эти жертвы казались совершенно напрасными.

Ход битвы переломился, когда в нее вступили советские самолеты, мешавшие националистам прикрывать свои войска. Националистских бомбардировщиков потеснили в небе советские истребители.

В конце февраля сражение окончилось. Обе стороны понесли тяжелые потери, но националисты продвинулись всего на несколько километров. Каждый сантиметр отвоеванной пыльной земли стоил им множества жизней. С точки зрения математики эта битва оказалась совершенно бессмысленной, но с точки зрения морального духа она укрепила веру республиканцев в собственные силы. Ситуация сложилась патовая, но они считали, что победа осталась за ними.

Франсиско не видел в исходе сражения повода к торжеству.

– Мы потеряли тысячи людей, они тоже. Но они-то нас еще и оттеснили, – заметил он.

– Так ведь ненамного, – вздохнул Сальвадор.

– Мне это все просто кажется бессмысленной бойней, вот и все, – сердито бросил Франсиско.

Никто и не подумал с ним спорить. Его определение «бессмысленная бойня» точно описывало пережитое.

Друзья ненадолго вернулись в Мадрид. Там они все еще могли подстричься, побриться, разжиться чистой одеждой и даже поспать в удобной кровати. Несмотря на угрозу налетов, жизнь здесь текла своим чередом. Раз или два до них доходили слухи, что по соседству будет выступать легендарный лидер коммунистов – Долорес Ибаррури, и присоседились к уже начавшейся собираться толпе желающих ее послушать. Неутомимую, одетую во все черное Ибаррури, которую все знали под именем Ла Пассионария, Страстная или Цветок Страстоцвета, часто можно было повстречать на улицах Мадрида. Ей всегда удавалось воспламенить сердца тех, кто упал духом.

Когда Антонио впервые увидел ее словно выточенное из камня лицо, ему показалось, будто он глотнул свежего воздуха. Все они часто слышали ее голос по радио или из передвижных громкоговорителей, которые возили по передовой, но в ней настоящей было величие, которое одному только голосу выразить не под силу. Ощущение от присутствия этой женщины было необыкновенным, а ее безмерную мощь и обаяние личности ощущали все собравшиеся на площади.

Бессознательным жестом, таким естественным для любой испанки, она сцепила перед собой руки. Прежде всего Долорес обратилась к женщинам, напомнив им о жертвах, которые те обязаны принести.

– Лучше быть вдовой героя, чем женой труса! – наставляла она, и ее глубокий голос разносился над головами притихшей толпы.

Самой своей плотью и кровью эта женщина воодушевляла массы. Они все – все как один – должны стать сильными, под стать ей.

– Но пасаран! – выкрикнула она. – Они не пройдут!

– Но пасаран! – вторила ей толпа. – Но пасаран! Но пасаран!

Ее искренняя убежденность их окрыляла. Пока они стоят, готовые сопротивляться вот с таким вот пылом, фашистам ни за что не войти в их город. Стиснутый кулак Пассионарии резал воздух, укрепляя их в вере, что этому никогда не бывать. Многие из этих мужчин и женщин были вымотаны до предела, полны недоверия и страха, но она смогла их уверить в том, что борьбу стоило продолжать.

Сальвадор чувствовал ее магнетическую притягательность и теплый прием толпы. Ибаррури стояла слишком далеко, и он не мог прочесть ее слова по губам, но она все равно удерживала на себе все его внимание.

– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – убеждала она.

Ни один мужчина, женщина или ребенок не остались равнодушными к ее призывам.

Когда она закончила свою речь, толпа разошлась.

– Умеет она воодушевить, согласны? – сказал Антонио.

– Да, – ответил Франсиско, – необыкновенная женщина. Она и в самом деле заставляет поверить в то, что мы можем победить.

– И она права, – проговорил Антонио. – И об этом никак нельзя забывать.

Несколько дней Мерседес слонялась как неприкаянная по улицам Альмерии. Теперь в этом городе она осталась совсем одна. Время от времени перед ней мелькало полузнакомое лицо, но это все были те, кого она видела в колонне по пути из Малаги. Они не были ей друзьями, просто такие же люди, как она, оказавшиеся не в том месте, все еще держащиеся на ногах, которые они с трудом таскали от одной очереди к другой.

У семейных не было другого выбора, кроме как осесть в Альмерии: найти силы на то, чтобы перебраться еще в какой-то город, было за гранью возможного. Мерседес же меньше всего хотелось здесь оставаться. Она находилась на улице, где околачивалось много других беженцев, чужих как друг другу, так и этому городу. Девушка и представить себе не могла, чтобы здесь задержаться. Это единственное, что она знала точно.

Итак, перед ней стоял выбор. Проще всего было бы вернуться домой, в Гранаду. Она сильно переживала за мать и испытывала растущее чувство вины за то, что находится не там, с ней. Еще она скучала по Антонио, знала, что брат сделает все от него зависящее, чтобы утешить мать. Может статься, и отца уже отпустили. Как жаль, что у нее не было никакой возможности это узнать!

Она безумно тосковала по их кафе и по уютной квартирке над ним, где родной была каждая темная ступенька, каждый подоконник. Мерседес позволила себе роскошь ненадолго окунуться в воспоминания о том, что было так мило ее сердцу дома: неуловимый сладковатый запах матери, тусклый свет, заливающий лестницу слабым желтым сиянием, мускусный дух ее спальни, толстый слой коричневой краски на дверях и оконных рамах, своя старенькая деревянная кровать, накрытая плотным одеялом зеленой шерсти, которое дарило ей тепло, сколько она себя помнила. Ее накрыла волна острой тоски. Все эти отрадные мелочи казались такими далекими в этом чужом разрушенном месте. Быть может, именно такие пустяки имели в жизни наиглавнейшее значение.

Потом она задумалась о Хавьере. Вспомнила, как увидела его в первый раз и как вся ее жизнь перевернулась в то мгновение. Ей так живо вспомнился тот миг, когда он оторвал взгляд от своей гитары и пристально посмотрел из всех именно на нее своими ясными, обрамленными темными ресницами глазами. Он не видел ее тогда, но она помнила, как подействовал на нее его взгляд. Казалось, его глаза излучали жар, и она плавилась в нем. После ее первого танца для Хавьера их последующие встречи походили на камешки, по которым можно перебраться через реку на другой берег, туда, где они уже никогда не расстанутся. Их желание быть вместе было взаимным, страстным и всепоглощающим. Разлука с Хавьером ощущалась как тупая ноющая боль, которая никогда не отступит. Как болезнь.