Виктория Хислоп - Возвращение

Все знали, что творится в женских тюрьмах, и Пабло пошел бы на что угодно, только бы сберечь жену. Женщин там обривали наголо и обрабатывали касторовым маслом, часто насиловали и клеймили. Ни один мужчина, если он хоть что-то может предпринять, не допустит, чтобы его жена прошла через подобные унижения. Пабло ни на секунду не пожалел о сделанном выборе.

– Пожалуйста, не приходи больше, – умолял он. – Только хуже себе делаешь.

– А как же передачи с едой?

– Переживу, – ответил он.

Пабло не хотел говорить ей о том, какие крохи обычно оставались после того, как нечистые на руку тюремщики проверяли содержимое передач и отдавали их заключенным. Он знал, чего стоило его жене довезти до него эти продукты и табак. Лучше было ее не расстраивать.

Мужа Конча навещать перестала, но ее безостановочно терзало чувство вины. На месте запертого в тюремной камере Пабло, измученного и полуголодного, легко могла оказаться она, и эта мысль ни на минуту ее не оставляла. Она старалась как-то отвлечься, не думать так много о том, что случилось с Пабло, зная, что злость и отчаяние ей не помощники.

Другим источником беспокойства для Кончи стало отсутствие хоть каких-то известий от детей. Мать Сальвадора, Хосефина, была единственной, кто знал, что стало с одним из друзей. Вернувшись в Гранаду через месяц после того, как молодые люди отправились в Мадрид, Хосефина получила от ополченцев похоронку на сына. Никаких частностей женщине не сообщили, но ей пришло еще два смешных и обстоятельных письма, которые Сальвадор написал перед смертью, с подробными рассказами о том, чем они занимались. У Сальвадора был настоящий дар писательства. Она показала эти письма Конче и Марии Перес, и три женщины часами читали и перечитывали их.

Конча знала, что Мерседес так и не добралась до Малаги, и надеялась, что она сейчас где-то с Хавьером, но слишком напугана, чтобы вернуться в Гранаду. Она пребывала в уверенности, что вся эта неопределенность скоро закончится и семья снова воссоединится, а пока с нетерпением ждала весточки от дочери.

Мерседес отдавала себе отчет в том, какой она стала самостоятельной. Ей не хватало подруги Аны, но девушка уже свыклась с одиночеством. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как она и шагу не могла ступить без присмотра; далекими стали воспоминания о том, каким вниманием и заботой окружали ее братья.

Теперь, когда она находилась в Стране Басков, на подконтрольных республиканцам территориях, ей, по ее прикидкам, оставалось, пожалуй, всего несколько дней пути до Бильбао. В сумке у девушки лежали туфли и платье для танцев, которые ей отдала жена хозяина кафе, да кое-что из повседневной одежды, что она смогла себе позволить на заработанное. Оставшись одна, Мерседес решила повременить с танцами, но однажды вечером, в местечке, которое городком могло называться с большой натяжкой, обстоятельства, по всей видимости, оказались сильнее ее.

Выйдя из автобуса, прибывшего на конечную остановку ближе к вечеру, Мерседес быстро нашла, где можно было переночевать. Окна ее комнаты выходили на боковую улочку, ведущую к площади. Высунувшись наружу по пояс, она увидела, что там творилась какая-то суета. Заинтересовавшись, она вышла и прошлась немного, чтобы рассмотреть происходящее поближе.

На календаре было девятнадцатое марта. У Мерседес совершенно вылетело из головы, чем знаменательна эта дата. На маленькой площади собирался народ. Две девчушки бегали кругами; они гонялись друг за другом, визжа, щелкая кастаньетами и путаясь в оборках подолов своих дешевых юбок для фламенко. Это пыльное место с журчащим тонкой струйкой фонтаном посередине было центром их вселенной, единственным знакомым им пространством. Мерседес позавидовала им: они ведать не ведали о том, что происходит совсем неподалеку. Родители очень старались, чтобы дети не ощущали на себе последствия нехватки товаров и продовольствия, охватившей городские территории. Раздающийся иногда тихий гул да вспышки в ночном небе – эхо далеких бомбардировок, – все это представлялось детям явно замкнутого сообщества чем-то из другого мира. Только пара из них испытала на себе ужас войны: их отцы исчезли в ночи, – но в остальном жизнь в городе все текла по-прежнему.

Мерседес заметила сидящих на стене девочек; они болтали, некоторые заплетали друг дружке косы, другие кружились на месте со своими отороченными бахромой шалями. Издали на них поглядывала группка ребят, время от времени получая в качестве поощрения брошенные искоса взгляды. Среди них был парень постарше с гитарой в руках. Он бренчал что-то незатейливое с той небрежностью, какой могут пощеголять только уверенные в себе красавчики. Подняв глаза, он заметил смотревшую на него Мерседес. Девушка улыбнулась. Скорее всего, он был немногим младше самой Мерседес, но она-то чувствовала себя на добрую сотню лет старше. В ней не было больше страха, и она, не раздумывая, направилась к парню.

– А танцевать сегодня будут? – спросила она.

Ответом послужил брошенный на нее надменный взгляд. Судя по находившейся рядом маленькой, сколоченной из досок сцене, в деревне явно все было готово к фиесте. Для Мерседес этот праздник будет первым за многие месяцы, и пусть даже его религиозная подоплека мало что для нее значила, сама по себе обрядность этого дня, музыка и танцы заряжали ее своей яркостью. Она точно не устоит.

– Сегодня же праздник Сан Хосе! [70] 19 марта в Испании празднуется день памяти святого Иосифа – Сан Хосе, отца Иисуса Христа. – воскликнул он. – Ты что, не знала?

Позднее тем вечером она снова увидела юного гитариста. Теперь тот сидел на стуле у края сцены в компании пожилого мужчины. На часах было около восьми, и впервые с начала года воздух не растерял еще к этому времени все дневное тепло. В какой именно момент музыканты закончили ненавязчиво настраивать свои инструменты и заиграли начало алегриас , сказать было трудно, но по площади прокатились аплодисменты.

Казалось, будто музыка, пульсируя, доносилась с противоположных сторон, ее потоки схлестывались и снова сливались подобно течениям у слияния двух рек. Партии отца и сына переплетались. Нити мелодий перекрещивались, спутывались и снова разделялись, тянулись в своем первоначальном направлении. В какие-то невероятно подкупающие моменты два инструмента звучали как один, чтобы вернуться потом каждый к своей мелодии. Даже неблагозвучие казалось гармоничным, мажорные и минорные аккорды сходились иногда в куртуазной схватке.

Мерседес, сев поближе, похлопывала себе по коленке в такт и улыбалась. Эта музыка была самим совершенством. Окружающий мир, раздираемый враждой, хотя бы ненадолго прекратил свое существование.