Андраш Беркеши - Друзья

Иногда, как и в это утро, когда он читал письмо от тети Ирмы, он ловил себя на мысли, что ее смерть могла бы решить сразу все проблемы. Он устроит ей пышные похороны, поставит на могиле великолепный памятник, получит наследство, дом, естественно, продаст, а там… Ему становилось стыдно. Боже праведный, откуда такие гнусные мысли? Ведь он любит тетю Ирму, преклоняется перед ней… Кофе уже остыл, но ему и такой нравился.

«Дорогой сынок! — читал он написанное аккуратным мелким почерком письмо. — Я не собираюсь докучать тебе жалобами, не в моих это правилах, я всегда с достоинством несла жребий, ниспосланный мне господом богом. Твой брат Имре до сих пор не выполнил твоей просьбы, я и поныне работаю уборщицей, знаю, что таким образом он хочет меня унизить. Но ему это не удастся. Моя покойная мать всегда вразумляла меня, что унизить можно только того, кто позволяет себя унижать. А я никому этого не позволю, потому что, даже будучи уборщицей, я все равно остаюсь для Бодайка Ирмой Шиллер и люди первыми здороваются со мной на улице, потому что знают: в беде им поможет не Имре Давид, а Ирма Шиллер. Я прекрасно понимаю, дорогой сынок, что ты тут ни при чем, ведь не ты директор фабрики, а Имре, и не бери это в голову, у тебя и своих забот достаточно, а я уж как-нибудь сама разберусь в этой ситуации. Имре очень ошибается, если считает, что можно меня безнаказанно унижать, скоро я отплачу ему за все с процентами, потому что Ирма Шиллер ничего не забывает. Об одном только прошу тебя, дорогой сынок, не говори ничего Имре, пусть это останется между нами. И еще хочу довести до твоего сведения, что очень большой ошибкой было приглашать в Бодайк этого проклятого Миклоша Залу. Никто его здесь не любит, кроме твоего драгоценного братца. И в заключительных строках своего письма я желаю тебе быть настолько же счастливым, насколько несчастна я. И еще раз прошу тебя: Имре — ни слова. Обнимаю от всей души. Любящая тебя тетя Ирма».

У Ференца Давида испортилось настроение. Он по-своему любил Имре и, хорошо зная тетю Ирму, не на шутку встревожился. Похоже, она замышляет что-то серьезное против Имре. А это, совершенно ни к чему, особенно сейчас, когда фабрике должны присвоить звание «Передовое предприятие». Ведь он и сам окажется в выигрыше, если его брат выведет стоявшую на пороге краха фабрику в число передовых предприятий области. Ему вспомнились трудные пятидесятые годы. Как ему помогло тогда при заполнении всевозможных анкет то, что его брат Имре Давид с детских лет принимал участие в подпольном коммунистическом движении, а теперь учится в Москве. Да, с какой стороны ни взгляни, он всегда использовал брата в своих целях, прикрываясь им, как щитом. Вот бы хорошо примирить его с тетей Ирмой, чтобы вся семья в мире и согласии могла сесть за общий стол! Но как это сделать? Абсолютно права тетя Ирма: большой ошибкой было приглашать Залу на фабрику, ведь Имре с детских лет находится под его влиянием. Ведь именно Миклош Зала настроил брата против тети Ирмы, объяснив, что она бесчеловечно эксплуатирует его и поэтому для Имре будет лучше переселиться в их лачугу и пойти работать на фабрику, чтобы стать самому себе хозяином. Тогда же Фери получил от брата письмо, в котором тот метал громы и молнии по адресу тети Ирмы, называя ее бессовестной кровопийцей и хапугой. Фери пытался вразумить его: мол, тетя Ирма единственная их родственница после дяди Жиги, и, пока он на фронте, нельзя оставлять бедную женщину одну. Но Имре и слушать его не захотел, он слушал только Миклоша и старого Залу.

Ференц Давид, закурив сигарету, задумчиво наблюдал за струйкой дыма. Наверно, он потому и ненавидит Миклоша Залу, что тот отнял у него брата. Да, по-видимому, в этом вся суть. А ведь как они привязались друг к другу, когда осиротели. Первое время их было просто водой не разлить.

Вошел Бела Вебер.

— Прошу прощения, шеф, — улыбнулся этот подвижный, как ртуть, белокурый молодой человек, подходя к столу.

— Садись, Бела, — сказал Ференц Давид. — Что нового? Как прошла премьера?

Вебер взъерошил пальцами шевелюру.

— Если честно, шеф, то спектакль дерьмовый. Конечно, так прямо писать не стоит. Ведь Шомкути — наша местная достопримечательность. Надо бы как-то поосторожнее, чтобы не обидеть.

— А Падар как считает?

Вебер скривил губы.

— Падар — дурак. Ты же сам знаешь, шеф, он по своему обыкновению напишет, что в этой кажущейся бессмыслице заложен глубочайший философский смысл современности.

— Да, да, — отозвался Ференц Давид, — с этим олухом мы явно просчитались. А кто был на премьере?

— Все, кроме тебя. Из Будапешта критиков понаехало видимо-невидимо. Давненько я не видал такого парада. Был там и твой братец со своей дивной супругой. Ну, женщина, доложу я тебе! Пальчики оближешь.

— Стоп! — поднял руку Ференц Давид. — Жена брата — табу. Ясно?

— Ну конечно, — засмеялся Вебер. — Чего же тут не понять? Табу так табу. Представляешь, все уездное начальство туда припожаловало. Во главе с Чухаи. Только Ауэрбахов не было.

— Шандор сейчас в Пеште, — задумчиво произнес Ференц Давид, и перед его мысленным взором возникло красивое лицо Ирен, ее аппетитное тело. Даже самому себе он боялся признаться, что влюблен в нее. Ирен понимает это и под настроение кокетничает с ним, но ничего лишнего себе не позволяет. Отшучивается, начинает расхваливать его жену: какая, мол, та красивая да умная. Вот чертово отродье! И за что она только любит этого недоумка, этого пентюха Шандора Ауэрбаха? А ведь действительно любит, и слепому видно, да Ирен и сама этого не скрывает. Он снова увидел, как наяву, ее ладную фигуру, улыбающееся лицо. В это время раздался голос Вебера, и видение исчезло.

— Шеф, снова пришло несколько анонимок насчет Залы. Что с ними делать? Разбираться?

— Нет, — отрубил Ференц Давид. — Анонимками мы не занимаемся.

— Ну, как скажешь. Хотя, откровенно говоря, этот человек волнует мое воображение. Почему его так ненавидят? И кто стоит за этими анонимками? В конце концов, он с отличием окончил институт, много лет в партии, отец его — вообще мученик.

Ференц Давид откинулся назад, скрестив руки на груди.

— Сложные это дела, Бела. Старая, запутанная история. Ты еще слишком молод. Не забивай себе голову. Каждому движению необходимы мученики. Наш долг — вспоминать о них по календарным праздникам и носить им на могилы цветы. Если есть могилы. А если нет — тогда к мемориальным доскам.

У Вебера вытянулось лицо.

— Как-то это не очень убедительно звучит, шеф, — обронил он.

— Возможно, — улыбнулся Ференц Давид. — Знаешь, некоторые вещи трудно объяснить. Я, например, всегда недолюбливал Миклоша Залу. А спроси меня, чем плох Зала, вряд ли смогу вразумительно объяснить. Конечно, я субъективен и, возможно, от этого несправедлив к нему. Но при всей моей неприязни к этому человеку анонимки я не люблю еще больше и считаю, что их место в корзине для мусора. Ты понял?