Андраш Беркеши - Друзья

— Так в чем же тогда дело?

В глазах Гизи промелькнула тревога.

— Я обязана отвечать, товарищ Зала?

— Нет, нет, Гизи, вы ничего не обязаны. Но почему вам так неприятна эта тема? Ведь вы теперь работаете здесь, со мной.

— Так-то оно так, товарищ Зала. Но вы не обижайтесь на то, что я вам скажу. Если обстоятельства сложатся так, что мне понадобится защита, вы не сможете меня защитить. А я не хочу потерять это место.

— Вы кого-то боитесь? — Не дождавшись ответа, Миклош продолжал: — Ну, а как происходит учет выработки каждого работника за смену? Это-то вы можете сказать?

— Могу. Но я думала, вы знаете.

— Не знаю, потому что до сих пор меня это не интересовало.

— А почему теперь интересует? — с любопытством спросила Гизи.

Миклош встал, прошелся по кабинету. Остановился перед девушкой.

— А вот почему. Мне очень не нравится, что в канализацию попадает множество текстильных отходов.

— Понимаю, — сказала девушка. — Но знаете, товарищ Зала, это всегда так было.

— Тем более хотелось бы выяснить, где тут собака зарыта. Надеюсь, вы мне поможете. Я просто уверен, что вы что-то знаете или по крайней мере подозреваете.

Девушка погасила в пепельнице окурок.

— Ну что я могу сказать! На каждые тридцать станочниц в цехе один учетчик. То есть работу каждой смены контролируют десять человек. До начала смены я беру столько пряжи, сколько мне надо обработать. Обычно мы брали с запасом, чтобы потом не бегать, если не хватит. Вес взятой пряжи нормировщик записывает в учетную книгу. Скажем, я беру сто килограммов. Ставлю катушки, запускаю станок. Естественно, появляются отходы. Учетчик время от времени проверяет количество отходов, подсчитывает готовые катушки. В конце смены все взвешивается. Получается, например, восемьдесят пять килограммов. В остатке — пятнадцать килограммов необработанной пряжи и отходов. Все это я также сдаю учетчику.

— Понятно, — сказал Миклош. — И попутно такой вопрос: бывало так, что у кого-нибудь не оставалось к концу смены необработанной пряжи и отходов?

— Конечно, — кивнула девушка. — У многих ничего не оставалось.

— Как же так? — задумчиво протянул Миклош. — Если все отходы учитываются, каким же образом такое большое количество отходов попадает в канализацию?

Девушка улыбнулась:

— Вы действительно не понимаете, товарищ Зала? А если подумать?

Миклош положил руку на ее округлое плечо.

— Спасибо, Гизи. Я обещаю подумать, и надеюсь, что мне удастся это понять.

Зазвонил телефон. Зала поднял трубку и услышал голос Штайгла:

— Миклош, зайди ко мне.

— Сейчас иду.

Лицо Штайгла было серым и осунувшимся. Правой рукой он держался за желудок.

— Садись.

Миклош сел, с тревогой поглядывая на больного человека.

— Тебе плохо?

— Хуже некуда. По всей видимости, язва. Ну, посмотрим. В понедельник меня кладут в больницу. Не буду скрывать, я уже приготовился к самому худшему. Может случиться так, что меня разрежут, потом зашьют и скажут: «Товарищ Штайгл, операция прошла блестяще».

— Да брось ты, Карчи, не нагоняй страхов. Ты еще молодой, у тебя крепкий организм…

— Не надо меня утешать, — перебил его Штайгл. — Я тебя вот зачем позвал. — Он глянул куда-то вдаль, зажмурившись, словно от слепящего света. — Уездный партийный комитет решил, что на это время меня будет замещать Ирен Ауэрбах. Я бы, правда, подобрал другую кандидатуру, но решение уже есть, и я не могу нарушать партийную дисциплину. Собственно говоря, у меня нет особых возражений. Женщина она энергичная… Хотя, пожалуй, чересчур.

— Я вообще-то ее плохо знаю, — заметил Миклош. — Но вижу, что многие ее любят.

— Да, да, — кивнул Штайгл. — Однако и не любят ее тоже многие. Но не в этом суть, меня не это волнует. Просто иногда возникает ощущение, что — положа руку на сердце — ей такое же дело до партии, как мне, скажем, до католической церкви. Хотя это только ощущение. Может, я и ошибаюсь. Но самое существенное, что за ее спиной стоит Шани Ауэрбах, он направляет ее действия. А насколько я знаю, ты всегда был с ним не в ладах. Думаю, он и ее настроил соответствующим образом. Так что имей это в виду и постарайся избегать по возможности конфликтов. Я знаю, ты человек прямой, у тебя что на уме, то и на языке. Но прошу тебя, наберись терпения по крайней мере на то время, пока я буду в больнице. Ну, если уж совсем невмоготу станет, приди ко мне в больницу, обсудим твои проблемы. Обещаешь?

Миклош улыбнулся.

— То есть ты просишь меня встать на путь соглашательства?

— Я прошу тебя не лезть на рожон.

— У меня даже в голове не укладывалось, что Шани Ауэрбах может стать когда-нибудь коммунистом, — с горечью промолвил Миклош. — Растут люди прямо на глазах.

— Ставленник Балинта Чухаи, ничего удивительного, — пояснил Штайгл. — Ход конем абсолютно в манере Балинта. Ты ж его знаешь. Он любит окружать себя людьми, которые от него зависят и послушно исполняют его волю. У него эта манера еще со времен службы в милиции. Ты уже встречался с ним?

— Нет еще, — покачал головой Зала. — Я думал, что он все-таки навестит меня. Как-никак другом моего отца был. Но увы. А я навязываться не привык.

Штайгл задумчиво выводил каракули на клочке бумаги. Наконец первым прервал затянувшееся молчание:

— И вот еще что. Имре тебя очень любит. Береги его. Знаешь, он очень впечатлительный, легко поддается всяким влияниям. А поскольку он на виду, каждый его тянет к себе. Каждую неделю торжественные мероприятия, вечеринки. К тому же и Ева эти дела поощряет. Ей нравится блистать в обществе, быть в центре внимания. Конечно, Имре прекрасно умеет использовать эти неофициальные встречи в интересах фабрики. Недаром в области поговаривают о присуждении нам звания передового предприятия. Боюсь только, не слишком ли он злоупотребляет подобными методами… Ну, ладно, давай прощаться.

Они обнялись. Миклош пожелал Штайглу скорейшего выздоровления, дав слово навещать его в больнице.

Но до этого не дошло, потому что Кароя Штайгла после обследования увезли в Будапешт.

Ференц Давид, главный редактор «Народной газеты», свежевыбритый и бодрый, сидел за письменным столом и с наслаждением потягивал свой утренний кофе. Он был на полголовы ниже брата и вообще комплекцией обладал более скромной. Имре с детства занимался тяжелым физическим трудом, в то время как он благодаря тете Жофи имел возможность спокойно постигать науки. Ференц Давид обладал особым талантом приспосабливаться к любым обстоятельствам, к тому же он прилежно учился, был внимательным, услужливым и послушным, никогда зря не спорил. Он знал, что тетя Ирма благоволит к нему и считает его потенциальным наследником своего состояния, хотя в те годы, надо признаться, это его мало интересовало. Поступив в университет имени Лоранда Ётвеша, он переселился в общежитие, познакомился там с марксистским учением, а потом включился в коммунистическое движение. Но свои левые убеждения он хранил в глубокой тайне как от тети Жофи, так и от тети Ирмы, которая даже не подозревала, что ее будущий наследник является членом коммунистической партии. Он любил тетю Ирму и до сих пор не понимал, почему Имре ненавидит «их дорогую тетушку». Однажды, когда он спросил брата об этом, тот заявил, что для него эта подлая женщина вовсе не «тетушка», а просто дядина жена, то есть человек совершенно посторонний, но он не возражает, чтобы Фери любил и боготворил ее: она, мол, стоит того, ибо, по сведениям Евы, у нее на книжке несколько сот тысяч форинтов. Ну, об этом-то Фери знал гораздо больше. Для него не составляло секрета, что у вдовы помимо наличных имеется в избытке и золото, и серебро, и еще много всякой всячины в сундуках.