Дитер Нолль - Киппенберг

— Н-да, — сказал он недовольным голосом, — я понимаю.

В коридоре мне повстречался доктор Ванг. Он поздоровался со мной, я хотел остановиться, но он продолжал свой путь по коридору, к Боскову, и лицо его с угольно-черными глазами осталось совершенно неподвижным, почти безжизненным. Встреча с Вангом произвела на меня гнетущее впечатление, только у меня не было времени задерживаться на этой мысли, потому что еще из коридора я услышал, как в моем кабинете звонит телефон.

Киппенберг вбегает в кабинет, поднимает трубку, называет себя. Коммутатор:

— Доктор Киппенберг? Вас спрашивают, еще на проводе, минуточку, соединяю.

И уже звучит из трубки знакомый молодой голос, и Киппенберг не может сохранять при этих звуках полную невозмутимость, иначе с какой бы ему стати делать непроницаемое лицо и с наигранной бойкостью спрашивать:

— Ну, как дела?

На что в ответ:

— Мы сегодня увидимся?

Эта манера с первого дня идти напролом одновременно и отталкивает, и восхищает Киппенберга. Ему хотелось бы с такой же прямотой и беззаботностью ответить Еве, что она стала близка ему, что, когда он искал некое решение, она странным образом присутствовала в его мыслях. Но он покамест не осознал, какая это удача, если случай сводит двух людей в такой ситуации, когда один приобретает значение в жизни другого. Он покамест еще пугается подобных мыслей, он считает, что должен быть настороже перед самим собой и перед каждым непривычным душевным движением, должен уметь вовремя переключаться на холодную деловитость.

— Боюсь, — отвечает он, — что на меня в ближайшее время навалится куча всяких дел. Это выяснится сегодня вечером. У меня намечена важная встреча.

— Я тоже не рано освобожусь, — не сдается она, — у нас заседание комитета СНМ, а это всегда длится целую вечность.

У Киппенберга срабатывает защитный механизм:

— Вы лучше в ближайшее время вообще на меня не рассчитывайте.

Ева как ни в чем не бывало:

— Я буду в кафе примерно с девяти до половины одиннадцатого. И уверена, что не просижу напрасно. — Прежде чем Киппенберг успевает хоть что-нибудь ответить, она бросает: — До свиданья, — и кладет трубку.

Ишь ты, ишь ты как, думает Киппенберг. Это мы еще посмотрим. И отодвигает аппарат. И задумывается. Немногим раньше, когда Босков говорил про Кортнера, момент был самый подходящий. Надо было еще вчера вечером открыться Боскову. Наверняка Босков сумел бы объяснить, какое беспокойство привнесено в жизнь и как с ним быть, с этим бурливым, бродящим, неуемным. Не исключено, что у Боскова нашлось бы и место в его большом, старинном доме. Неплохой выход, а историю с этой Евой можно было бы считать завершенной.

Но Киппенберг вовсе не желает считать ее завершенной, может быть, потому, что она еще не началась, или, может быть, потому, что ему все больше и больше казалась избавительной чья-то попытка выбить его, Киппенберга, из наезженной колеи. Вдобавок у него назрел вопрос: откуда она, Ева, черпает силы, чтобы искать свою судьбу в столкновении, в неизведанном, в трудном? Вполне уважительная причина, чтобы съездить нынче вечером в кафе и узнать ответ. Решение успокаивает Киппенберга, и он возвращается к прерванной работе.

Ладно, подумал я. Спихнем для начала разговор с Ланквицем. Правда, я не хотел биться головой о стену, но мне уже не девятнадцать, да и в свои девятнадцать я мало походил на некую девятнадцатилетнюю девушку. Я не собирался следовать мятежным примерам, напротив, я хотел доказать целому свету, и прежде всего самому себе, что можно достичь цели, не утрачивая чувства меры и следуя заповедям здравого разума. Я запер скоросшиватель в сейф и перешел в старое здание, где застал шефа в лаборатории.

Ланквиц работал. С незапамятных времен он от начала и до конца выполнял свои лабораторные работы собственноручно — такая у него была особенность. Он не только, кряхтя и пыхтя, подготавливал для себя приборы, он даже сам обжимал каждую пробку и сам затачивал каждое сверло. Его можно было застать за любым занятием: он взвешивал, экстрагировал, встряхивал, взбалтывал растворы, фильтровал, перегонял, титровал. Он мог полчаса, а то и час простоять в своем белом халате у лабораторного стола, скрестив руки на груди и наблюдая за игрой пузырьков в колбе либо молча, либо в приглушенной беседе с самим собой и всякий раз погруженный в глубокие размышления. Он не признавал никаких лаборанток и никаких ассистенток. Единственным человеком, чье присутствие, по его же словам, он соглашался терпеть, была Шарлотта, ибо Шарлотта представляла собой как бы часть его самого. Но Шарлотта уехала в Москву. Ланквиц стоял около тяги один и даже не заметил, что в лабораторию вошел его зять.

Я задержался в дверях, я видел, как Ланквиц декантировал какую-то желтую жидкость с ловкостью, которая дается лишь многолетней практикой, видел, как он водружает колбу на бунзеновскую горелку, регулирует огонь и замирает перед тягой, скрестив на груди руки. Далее я услышал, как старик, завороженный яркой окраской раствора, бормочет себе под нос: «Хорошая желтизна, красивая, светящаяся, естественная, цветочная. Коровяк, он же Verbascum. Либо Arnica. Нет, скорей Calendula officinalis, ноготки бархатцы повой». Последние названия ему не понравились, и, неодобрительно покачав головой, он заверил: «Хризантема, Flores Calendulae». Достал блокнот, что-то записал и снова отдался созерцанию пузырьков в кипящем желтом растворе.

То было погружение в некий замкнутый мир: раствор, цвет, подбор цветочных названий, лекарственное растение — все подвергалось исследованию, чтобы выяснить, не остались ли здесь незамеченными целебные вещества. За этим следует перелистывание справочников, перечитывание литературы, посылка курьера в библиотеку. Это был рабочий стиль человека, обязанного своими весьма значительными успехами высокоспециальному знанию предмета и незаурядному искусству экспериментатора, а вдобавок чутью, которое даже сам он считал почти сверхъестественным; человека с беспредельной выдержкой ожидающего в замкнутом мирке своей лаборатории мгновенных озарений, увенчанных фразой «Ага, вот оно!», — фразой, которую сам он окрестил «прафеноменом исследовательского духа». Наблюдение плюс опыт плюс интуиция — таков был девиз Ланквица. Под таким девизом вполне можно бы подписаться, не сделайся он мало-помалу в глазах Ланквица категорическим императивом научных изысканий.

Ведь и мы у себя в новом здании только и живы что опытом да наблюдением, как, собственно, и вся наука. И мы умеем ценить случайности творческого характера, только оцениваем их по-другому; мы стараемся решить проблему, подчинить поле исследования вероятности результата и одновременно все точней очерчивать с помощью ЭВМ пространство измерения, чтобы тем верней уловить рано или поздно счастливый случай. В старом здании были невысокого мнения о наших методах, как и мы в новом — об абстрактных апробациях Кортнера, другими словами, о не ставящей никаких конкретных целей проверке все новых и новых субстанций в надежде на возможное обнаружение желаемой биологической активности.