Дитер Нолль - Киппенберг

Поэтому мы неизбежно с самого начала и все жестче, сталкивались лбами, ибо, если мы и принимали что-то на веру у шефа, из этого вовсе не следовало, что подобное снисхождение будет оказано и его заму. Шеф мог, к примеру, возносить хвалы случаю, благодаря которому в одной лондонской клинике заплесневели целые колонии бактерий и который, произведя глубокое впечатление на Флеминга, впоследствии Нобелевского лауреата, открыл ему глаза на то, что уже до него видел Пастер, и не только Пастер, но чего ранее никто до конца не осознал; словом, в дополнение к случаю требовался еще и творческий подход, наличие которого Ланквиц неоднократно доказывал своими делами. Но вот если Кортнер без всякой заданной концепции, просто так, наудачу, подвергал апробации все новые и новые классы веществ и при этом ссылался на случай, когда благодаря тому, что кто-то перепутал две бутылки, был открыт ацетанилид и, следовательно, синтезирован до сих пор широко применяемый в медицине фенацетин, мы вправе были задаться вопросом: где здесь элемент творчества?

В свое время Харра выдал экспромтом следующее толкование: «Исследовательский метод господина Кортнера с неизбежной логикой призывает отклеить в лабораториях все наклейки с бутылок, ибо теория вероятности отнюдь не исключает, что смешивание всевозможных веществ в период времени, равный Δ t при t, стремящемся к бесконечности, и при всевозможных физических условиях может привести к образованию всех мыслимых, вообразимых и применимых соединений. Точно так же допустимо и предположение, что при этом специально для коллеги Кортнера возникнет эликсир бодрости, который не будет отличаться чрезмерно специфическим действием, а поэтому сможет быть синтезирован еще при нашей жизни».

Разумеется, подобные речи, как и ядовитые отповеди Кортнера, мало способствовали уничтожению пропасти между нами. Конкретные дискуссии, которые я несколько раз навязывал старому зданию, тоже ничего не давали. «Со времен вудвардовского полного синтеза стероидов, стрихнина либо резерпина, — заявил я, — беззаботное экспериментирование на каждой стадии органического синтеза должно уступить место теоретическим дедукциям». Правда, тут, словно бы проснувшись, навострил уши Хадриан, но у шефа сработали защитные механизмы, наделенные почти иррациональной чуткостью. И когда Харра добавил, что теоретическая химия делает возможной рационализацию исследований, Ланквицу уже не стоило большого труда противопоставить этой «любопытной точке зрения» свою собственную: «Давайте же и впредь полагаться на творческую силу человека!» Это, правда, был не довод и уж тем более не контрдовод, но авторитет шефа привел к установлению гражданского мира, внешне ничем не замутненной гармонии, того рабочего климата, которого добивался шеф, — мягкого, тепличного, способствующего плодотворным исследованиям. На смену научным спорам пришло мирное сосуществование различных «мнений», в чрезвычайной «интересности» которых мы благосклонно заверяли друг друга.

Вот что промелькнуло у меня в голове, когда я, все еще не замеченный, стоял в дверях шефовой лаборатории. Я знал, что мне не следует затрагивать противоречия либо играть на принципах, если только я хочу достигнуть того, к чему стремлюсь. Я собирался осмотрительно подойти к делу. Я не желал во имя принципа бросать вызов неким установлениям до тех пор, пока директора институтов и клиник наделены правом отклонять тот или иной метод исследования или лечения одной лишь фразой: «Я это не признаю» — и ни одна сила в нашей стране не может потребовать у них научного обоснования. Ибо, коль скоро речь идет о научных принципах, она идет одновременно и о личных интересах, которые очень легко приходят в столкновение. Там, где учреждение, подобное нашему институту, пребывает в состоянии равновесия и часовой механизм худо-бедно, а работает, новые мысли предстают лишь досадными помехами, против которых всячески восстает уже апробированное, с тем чтобы все вернулось на круги своя. Попробуй, выступи против кортнеровского метода работы, чтобы при этом не сделались излишними некоторые планирующие инстанции, не утратили смысл некоторые диссертации, не лишились перспективы некоторые аспиранты и одновременно не предстал в двойном свете существующий метод руководства. Я знал еще со студенческих лет, какая поднимается суета, когда кто-нибудь слишком откровенно вылезает с новыми идеями. Там, где пробивает себе дорогу новое, для старого всегда есть риск остаться не у дел. Я многого достиг в этом институте, мне никто не связывал руки, но лишь до тех пор, пока наши новые идеи не уподобились струе холодного воздуха в теплице плодотворных исследований; тогда-то передо мной и были воздвигнуты границы, тогда-то я и натолкнулся на сопротивление, тогда-то вдруг пошли в ход принципы, а принципов, как известно, придерживаются из одного только идеализма: там, где речь идет о постах, штатных единицах и премиях, даже верховный жрец науки умеет драться, как лесоруб. Вот почему я и стал холодным тактиком и, приходя к шефу, искал не конфронтации, а согласия.

Итак, я наконец вошел в лабораторию и затворил за собой дверь, и Ланквиц поднял взгляд. Он встретил меня приветливо, кивнул и снова, как завороженный, уставился на свои колбы. Мне же он мирно, с мягким укором сказал:

— Я слышал, что к нам все-таки приехали господа с Тюрингского завода, причем целая бригада. Не находишь ли ты, что это противоречит нашему статусу?

Никоим образом, скорей даже напротив, надлежало ответить и взять Ланквица под руку и с мягкой настойчивостью отвести его к столу, приговаривая: «Давай откровенно побеседуем. Пора наконец четко определить, чего мы хотим, на что расходуются миллионные капиталовложения и для чего мы вообще существуем. И давай общими усилиями обдумаем эту старую проблему, эту неприглядную историю — ты знаешь, о чем я говорю, — может, нам и удастся привести ее в приглядный вид».

Вот как мне следовало говорить, попутно отметая все могущие возникнуть возражения. Но Ланквиц давно уже не был молодым человеком, и волосы у него поседели, и спина согнулась под гнетом прожитого. Мне казалось, будто он тащит на себе весь институт как тяжкую ношу, которую можно сбросить лишь ценой того, что взгляд его ясных глаз потускнеет, голос потеряет былую звучность и от всего прошлого останется лишь старый надломленный человек.

Но разве на обочине уже не оставались другие надломленные люди, и не обязательно пожилые господа, но и крепкие, круто замешанные парни вроде меня? Но разве валютные миллионы не стоили нервного криза у Ланквица? А инфаркт — так ведь не хватит же его сразу инфаркт? Почему я все-таки молчу? Потому ли, что старик сегодня настроен так уравновешенно и мирно? Или я побаиваюсь, как бы мне самому не очутиться в конце концов с нервным кризом где-то на обочине, если дойдет до драки?