Дитер Нолль - Киппенберг

Ибо здесь таился идеал, который на всех взлетах и падениях ланквицевского бытия служил для него источником сил и служит до сих пор: сознание, что в своем одиноком поиске новых лекарственных средств ты несешь избавление страдающему человеку. Именно этот идеал Ланквиц защищал, когда до сего дня, словно крепость, отстаивал старое здание от натиска киппенберговской братии, отстаивал и будет отстаивать впредь. Для него идеал — это не просто красивое слово, как для некоторых коллег, которые сматываются в грузовом контейнере из республики и разменивают клятву Гиппократа на огромные барыши. Но, кроме него, за этот идеал сражаются разве что верный Кортнер да еще Шарлотта.

Вот почему она должна была позвонить непосредственно после доклада, в случае острой необходимости — сразу ему; «в случае острой необходимости» означает, что вообще-то обойти мужа нельзя. Ланквиц сам себя утешает: времени у Шарлотты в обрез, всем известно, как это выглядит на подобных конгрессах, дел много, после официального обсуждения ее доклада возможны еще узкоспециальные дебаты до поздней ночи.. Отдохнуть ей тоже надо, а как только у нее выдастся свободная минутка, она непременно позвонит.

Она непременно позвонит, так думал я, идя по коридору. Ланквиц показался мне неоправданно встревоженным. Со смесью сочувствия и насмешки я подумал: не успела раз в жизни уехать дочка, как он уже потерял почву под ногами. В те времена я видел только ланквицевский фасад, а глубже никогда не заглядывал и потому не знал, что старику стоит все больших трудов сохранять внешнее превосходство. Босков, правда, не далее как вчера бранил меня за позицию, занятую мной по отношению к Ланквицу, и толковал о понимании и приятии, но его слова остались на поверхности, не проникнув в глубину. Я был вполне доволен собой, мысль о том, как я словно бы между прочим вырвал у Ланквица разрешение пользоваться услугами отдела химии, наполняла меня глубоким удовлетворением.

Итак, в полном ладу с самим собой и со всем окружающим я поднялся по лестнице и уже вошел в переход, соединяющий старое здание с новым, как вдруг на полпути развернулся, чтобы прямо сейчас, не откладывая, переговорить с Хадрианом. Царство Хадриана, его адские кухни, занимало целый этаж, две просторные химические лаборатории и одну комнатку поменьше, в которой стоял письменный стол Хадриана, несгораемый шкаф и несколько кресел. Этот закуток был отделен от большой лаборатории стеклянными перегородками. Хадриан сидел у себя в закутке и с мрачным, почти трагическим видом просматривал какие-то бумаги. Он предложил мне сесть и сам, в своем сером лабораторном халате, тоже пересел в соседнее кресло, где его крупная фигура сникла, словно куча мокрых тряпок.

Я сообщил ему о разрешении шефа в случае необходимости, то есть почти наверняка, на некоторое время воспользоваться помощью его лично и его коллег.

— Охотно поможем, — сказал он с сонливым дружелюбием, — очень даже охотно. А о чем, собственно, идет речь?

Для начала я ограничился намеками, что, мол, Шнайдер два года назад создал препарат, синтез которого до сих пор был связан с непомерными техническими трудностями. Харра же теоретически предсказал, что с помощью определенного приема подобных результатов можно будет добиться и без особых трудностей, и Шнайдер немедля воспользовался его предложением и синтезировал препарат, но только в малых количествах, а установок большого размера в его лаборатории нет.

Хадриан слушал меня, не перебивая, закурил, глубоко затянулся, выпустил изо рта клуб серого дыма. Мне почудилось, будто на его изборожденном складками лице с отвислыми щеками и отечными подглазьями вдруг мелькнул огонек. И если меня не обманывало зрение, по мере того как я продолжал говорить, в его серых и мутных глазах появилось что-то внимательное и цепкое — выражение, которого я еще ни разу у него не наблюдал.

— Вот мы бы и хотели, — примерно так выразился я, — с вашей помощью повторить этот опыт в увеличенных масштабах. Вам надо будет сотрудничать с Харрой, чтобы мы определили основные параметры, которые мы затем заложим в машину для последующего увеличения.

— Интересно, — сказал Хадриан, — продолжайте, пожалуйста.

Я коротко обрисовал трудности, которых мы ожидаем. Боясь, что Хадриан меня не поймет, я пытался давать как можно больше объяснений. Но я недооценил Хадриана. Ибо его серая сникшая фигура словно распрямилась в кресле. Разумеется, несколькими предложениями нельзя перевести человека из состояния многолетней спячки в состояние инициативной готовности, но уж сонными глаза Хадриана не назвал бы теперь никто.

— Интересно, — сказал он снова, — я припоминаю, вы давно вынашивали подобные идеи. — Он выпустил облако серого дыма из носа и изо рта, сказал: — В общем и целиком очень интересно, — и добавил: — Но трудно, чрезвычайно трудно. Трудно, но отнюдь не невозможно. Если только шеф либо Кортнер не надумают как-нибудь…

— Шеф не надумает «как-нибудь», — перебил я, — а если с «как-нибудь» полезет Кортнер, переадресуйте его, пожалуйста, к Боскову.

До сих пор я даже не подозревал, что Хадриан умеет улыбаться.

— То, что я вам сказал, — продолжал я, — не подлежит разглашению, если не считать Боскова. Это покамест только планы, еще неизвестно, осуществим мы их или нет. Вдруг завтра все разрешится само собой, возможно, не знаю. — И я встал.

— Еще ничего не известно, понимаю, — сказал Хадриан. — Завтра все может разрешиться само собой, — он кивнул, — во всяком случае, я пока буду помалкивать.

Уходя, я оглянулся и увидел, как Хадриан сидит в своем стеклянном закутке. На лице у него прибавилось складок, взгляд стал еще более усталым. Он с трудом удерживал зевоту. А я шел по переходу в новое здание и думал: ничего, Хадриан у нас еще приободрится, а его скептицизм нам очень даже полезен, потому что молодежь, сидящая на ЭВМ, склонна, наоборот, к необоснованному оптимизму. Одновременно я испытал какое-то чувство вины из-за того, что этот способный человек так глубоко увяз в будничной, неувлекательной работе, но я постарался отогнать это чувство. Придя в комнату, я взялся за телефон и попробовал связаться с Юнгманом. Юнгмана я обнаружил у Шнайдера и попросил его зайти ко мне.

Конни Юнгман, правильнее Конрад, был одним из наших многообещающих молодых людей, может, даже самый многообещающий, если иметь в виду некоторые полузабытые планы. В свои двадцать девять лет он, попав к нам, быстро обзавелся отменным изъяном, причем Босков считал, что так оно и должно быть, потому что только с помощью какой-нибудь индивидуальной причуды личность может утвердить себя при нашем коллективном стиле работы. Итак, Конни воспитал в себе прелюбопытную неполноценность: он ровным счетом ничего больше не знал, он начисто все забыл, господи, как там было написано? Ведь знал же, черт возьми, и все как есть вылетело из головы, просто понятия не имею. И этот самый Конни ворвался теперь в мою комнату: стук в дверь, шаг в комнату, закрывание двери за собой — Юнгман все это совершил как бы за один присест.