Дитер Нолль - Киппенберг

Юнгман был химик-технолог, правильнее сказать, инженер. С ним произошло то же, что и с Леманом: он, собственно говоря, хотел защищаться и даже до сих пор не раздумал, но стать кандидатом технических наук в нашем институте он не мог, да и на черта нужны ему эти звания, подождет степень, никуда не денется. Под присмотром Харры Юнгман последние годы продвинулся от химической технологии к физической химии, а при содействии Лемана — в фундаментальные науки: логику и математику. Будем надеяться, что не слишком односторонне, подумал я не без тревоги, когда Юнгман вошел в мой кабинет.

Роста Юнгман был среднего, с темными, кудрявыми волосами, он носил светлые роговые очки, которые любил поправлять обеими руками, прежде чем прокашляться и высказаться. Погрузясь в раздумье, он теребил свою чуть отвислую нижнюю губу, а испытывая смущение, он так ее тянул и дергал, что у очевидцев мороз пробегал по коже. Он и впрямь был очень забывчив и на этом построил свою причуду: когда его о чем-нибудь спрашивали, у него начиналась предэкзаменационная лихорадка, переходящая порой в панику. Из нагрудного кармана его халата почти всегда выглядывала логарифмическая линейка, по слухам, он прибегал к ее помощи, даже когда нужно было умножить два на два, потому что четыре, господи, я сто лет назад проходил таблицу умножения, все как есть вылетело из головы.

Теперь он с преувеличенной осторожностью уселся на краешек кресла: он пришел из лаборатории, на халате могут быть пятна кислоты, обивка может пострадать.

— Ах, будь у меня только эти заботы, тогда я вообще не знал бы никаких забот.

— У вас есть заботы? — удивился Юнгман. — Быть того не может.

— Представьте себе, есть.

— Тогда выкладывайте.

Поскольку я промолчал и глубокомысленно посмотрел на него, он принялся теребить и мусолить свою нижнюю губу. Да, подумал я, от этой привычки его теперь не отучишь. Из-за нее у него и получилась выпяченная, габсбургская губа, как, во всяком случае, утверждает Шнайдер. И снова с четко осознанным чувством вины я подумал: мне надлежало проследить, чтобы он не приобрел слишком одностороннюю специализацию, мне надо было еще серьезнее позаботиться о том, чтобы его основные знания в области химической технологии можно было в любую минуту использовать. Мне многое надлежало делать и еще больше — не оставлять, но приближение этого часа я предвидеть не мог, да и откуда я мог знать, что однажды такое подступит ко мне, не мог, и все тут.

— Бросайте свои дела все как есть, — сказал я, — и представьте себе на минуту, что мы имеем научный труд, дающий теоретическое обоснование известных результатов, плюс опытная установка плюс лабораторный журнал, полная форма GF3.

— Господи Иисусе! — воззвал Юнгман. — Новая номенклатура! Понятия не имею.

— Как бы нам следовало поступить, — невозмутимо продолжал я, — захоти мы использовать все вышеперечисленное как основу для незамедлительного внедрения?

— Никак, — ответил Юнгман, — знать не знаю, ведать не ведаю.

Я пропустил все эти выкрики мимо ушей, лексикой Юнгмана и без того был мне хорошо известен..

— Мне нужна разработка, — продолжал я все так же невозмутимо, — перевода от лабораторного опыта к маломасштабной технологии.

— А мне нужна документация, — отвечал Юнгман. — И все зависит от того, чем мы располагаем.

— У нас есть тематическая разработка, правда, она ничем не подтверждена. У нас набросан путь решения и приведено несколько вариантов возможной технологии. На вопросах экономического анализа не задерживайтесь, Вильде разработал сетевой план для детализации задания. А вам лучше всего пройти на шаг вперед и вообразить на минутку, что маломасштабный опыт уже поставлен и подвергнут оценке. Какой наикратчайший путь ведет в этом случае от тематической разработки к производственной технологии? И не держитесь за устарелые догмы, лучше придумайте что-нибудь новенькое, чтобы по возможности проскочить как можно больше промежуточных стадий.

— С применением машины? — спросил бледный от возбуждения Юнгман. — Вот как мы раньше обсуждали?

— Усекли, я вижу.

— Значит, начинается, — сказал Юнгман и поправил очки на переносице, — ни с того ни с сего — и вдруг начинается?

— Не торопитесь, — сказал я, — может быть, пока не знаю, посмотрим. Это не от меня одного зависит. А теперь я совершенно официально требую: никому — ни слова.

— А Боскову? — спросил Юнгман, теперь уже не только потрясенный, но и удивленный.

— С Босковом, — отвечал я, — мы встречаемся сегодня вечером, тогда и будет принято окончательное решение. До тех пор вопрос остается открытым. А от вас мне требуется реальная документация для предполагаемой говорильни.

Говорильней мы окрестили наши коллективные производственные обсуждения и научные дискуссии в конференц-зале нового здания. Юнгман встал и пробормотал себе под нос:

— Стало быть, начинается, а у меня все вылетело из головы! Я ни о чем больше не имею ни малейшего представления! Но к завтрашнему вы все получите. Я вспомню, что надо. Загляну туда, загляну сюда — и все восстановится. У меня уже на языке вертится решение.

— А я что говорил, — отозвался я, — ничего, завтра мы продолжим наш разговор.

Со словами «можете на меня положиться» Юнгман вышел.

Его слова еще долго звучали у меня в голове. Если на человека можно положиться, это значит, что ему доверяют. Люди всегда мне доверяли. А был ли я достоин их доверия? Я постарался отодвинуть этот вопрос подальше. Если я и сейчас не знаю, чего я достоин и на что способен, значит, мое дело проиграно.

В кафе «Линденкорсо» уже сидел Босков за своим пльзенским. Папст еще не явился, впрочем, была только четверть восьмого. Возбужденное состояние, с каким я занял место подле Боскова, объяснялось, скорей всего, еще не выветрившейся злостью, которая охватила меня из-за совершенного пустяка: полицейский не позволил поставить машину перед «Линден-отелем». Вместо того чтобы сослаться на проживающего в отеле Папста, я полюбопытствовал, неужели у него нет других дел, кроме как торчать с блокнотом перед входом в отель, а уж после этого вопроса не помогла и ссылка на Папста. Пришлось опять садиться за руль. Дважды чуть что не шагом я объехал вокруг университета, за это время полицейский исчез, и я поставил машину на то место, куда хотел с самого начала.

В кафе я приехал из дому, где переоделся и еще раз позвонил в Эрфурт. Уже во время разговора с Эрфуртом я более бурно, чем это было в моих привычках, возмущался по поводу плохой связи, из-за которой весь разговор превратился в истошный крик. Вообще я был чересчур раздражителен в этот вечер потому, быть может, что слишком многое поставил на карту, но я сумел взять себя в руки.