Владимир Киршин - Дед Пихто

«Зрителю неизбежно бросается в глаза, что гигантские для роста Рудомётова предметы им не освоены и не могут быть им освоены никогда. Он в квартире чужой — ловкий маленький тролль. На общих планах его возня среди отчуждённых предметов жутковата. При переходе на крупный план, когда он задумывается, закинув голову и касаясь взъерошенным затылком горба, он трогателен».

Выжженная солнцем равнина, поросшая мелкими, пыльными колючками. Расплавленное шоссе, по нему плывёт в мареве по самую крышу белый микроавтобус с пластырем под глазом: «КИНОСЪЁМОЧНАЯ».

За рулём — Михалыч. Тормозит.

— Всё, приехали.

— Заклинило?

— Нет ещё. Но через три метра заклинит.

Выползают по одному — все в плавках, вялые, грязные, — садятся на корточки в тень «армяна». Бесполезно: от асфальта жар тот же, нет спасения.

ВЛАСОВ (тусклым голосом). Где мы?

МИХАЛЫЧ. В Африке. Я сказал — я с вами до двадцать пятого: у меня — «Кудель».

ЛЕЙБНИЦ. А может, лучше позвонить по телефону куда-нибудь?

ВЛАСОВ. Спятил.

МИХАЛЫЧ. У тебя воды не осталось, Лёха? А в термосе?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Калачов.

КАЛАЧОВ. А?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Ты не знаешь, почему мы здесь?

КАЛАЧОВ. Ты же сам сказал: надо море.

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Твоимать. И где оно?

КАЛАЧОВ. Там. И там. Здесь два моря — Аральское и Чёрное. Петя, в чём дело, ты мне вообще Венецию заказывал — забыл?

ВЛАСОВ. «Изабелла» еще осталась?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Я вообще-то думал, что этот хрен будет проживать где-нибудь в средней полосе. Спиннинг взял.

КАЛАЧОВ. Здесь двенадцать километров до станицы Фанагорийской. Там кефаль. Помидоры — вот такие. Чача. Селянки. Раскопки древнегреческие.

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. А Рудомётов у нас — кто? Археолог?

ЛЕЙБНИЦ. Рентгенолог.

КАЛАЧОВ. Можно переквалифицировать.

МИХАЛЫЧ (раздражённо). Мне, конечно, наплевать

— но всё это делается заранее!

ВЛАСОВ. Вот именно.

МИХАЛЫЧ. Поиски жанра, бля.

ЛЕЙБНИЦ. А я, кстати, говорил — рано едем.

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Калачов.

КАЛАЧОВ. Что?

ПЕТЯ ДЕНЕЖКИН. Лучше бы ты отрубил себе руку.

«Эпизод 5. Панорама заснеженной натуры средней полосы России . В чистом поле — занесённый наполовину деревянный дебаркадер с крашеными полуколоннами в стиле пролетарского классицизма. На дебаркадере под баграми сидит маленький горбатый художник Рудомётов. Смотрит вдаль. Ест снег».

— А тут — гармошка, свист и топот! — вмешивается Петя Денежкин. — Срочно наступает лето, река размораживается, на реке —лодки с парочками. И сквозь них, как ледокол, плывёт эээ... военный катер!

— А на нём — Рудомётов в пиратском наряде, — форсирует неожиданную идею Калачов, — и с саблями в руках! С огромными саблями!

— Ну да, и с полыми актрисами — как всегда, — иронически фыркает Власов.

— Кета™, да! На баке—кордебалет варьете с плюмажами!

— Варьете нас разорит, — суётся с дёгтем счетовод Лейбниц. Его не слушают.

— Гарсон во фраке пробирается с золотым псдносиком. На подносике шампанское в хруслалях...

— Лучше — спирт «Рояль» в эмалированных кружках.

—Шампанское, сигары...

—Сигары! Сигары! Записывай, Лейбниц! Пошёл сценарий!

«Эпизод 6. Сигары. Морские фуражки. Плюмаж, актрисы. Советское шампанское. Спирт «Ройял». Гармошка. Гармонист без зубов. Пиротехника. Рация. Флажки разноцветные. Гирлянды цветов. Гигантские плакаты «Водная феерия» с жирными русалками. Местные жители — восторг. Шашки, шахматы, греко-римская борьба, гиревики , ВИА, пончики, самовары, кокошники, Петрушка (Макс), учёный медведь, селянки, спонсоры, гаишники, День кино — творческая встреча населения с кинорежиссёром Петром Алексеевичем Денежкиным, лауреатом международных фестивалей в номинации неигрового кино».

— Имею право!

Оживлённый разговор на фоне роскошного заката. Из двух спорящих виден и слышен только один — Петя Денежкин. Его оппонент загорожен «ЕрАЗом». Театр теней — Петин силуэт спорит с силуэтом микроавтобуса:

— Неигровое кино — субъективная кинодокументалистика! Субъективная! Я художник, а не регистратор: имею право сгущать краски. Спрессовывать время. Трансформировать пространство. Организовывать ситуацию, чёрт побери! Жульничать, да! Главное, чтобы никто этого не заметил.

Оппонент молчит. Закат полыхает. Петин силуэт злится:

— Кино —это иллюзия, ты забыл? Иллюзион, и ничего больше! Хочу и буду! И никто мне не запретит, ещё премию дадут.

Со знойными степями покончено. Сельский пейзаж средней полосы России, вид с горки. Вдали синяя река, вблизи старый деревянный зерноток с башенкой, вокруг него — будто взрывом разбросанные части сельскохозяйственных машин. По шоссе к селу катится белый микроавтобус, упорно именуемый в женском роде — «КИНОСЪЁМОЧНАЯ». В боковом окошке микроавтобуса чьи-то весёлые физиономии; озорники дружно крестятся на зерноток, как на церковь.

Муравьиная тропа проходит по порогу распахнутой двери. Муравьи бегут не дальше, не ближе — а по самому порогу от косяка до косяка и далее, в траву, они бегут двумя встречными потоками, перемешиваясь, сталкиваясь. Муравьи встревожены: над ними проходит людская тропа — огромные башмаки перешагивают через Муравьёв, но иногда наступают, и тогда — море крови, десятки увечных, жалкие угрозы небу оставшихся бойцов...

Потрясённый их трагедией Калачов сидит на корточках возле двери сельской гостиницы, свесив голову к порогу. Мимо него Михалыч и Власов в неодобрительном молчании таскают аппаратуру и пожитки из машины в гостиницу.

Затащив всё и заняв египетскими пирамидами два четырёхместных номера, Михалыч и Власов падают на койки и несколько минут лежат без движения. Затем Власов подаёт голос:

— Ну что, Михал Михалыч, — тощаковую?

После непродолжительного раздумья Михалыч отвечает в тон:

— А я бы, знаете, Константин Терентьевич, сопротивляться бы не стал.

Власов пружинисто вскакивает с постели, вытягивает из-под кучи вещей бутылку «Изабеллы», пару стаканов располагает на чемодане между койками и наливает вино: в каждый стакан на две трети. Выпивают молча, с наслаждением.

После этого Власов немедленно закуривает, а Михалыч задумчиво хрустит маковой сушкой.

— Лепота.

— Так вот и я о том же.

В номер влетает Петя Денежкин. Он драматически восклицает:

— Дождь! — и падает на койку, сражённый бездарностью небесной канцелярии. — Это будет моя худшая фильма.

Сочувственное молчание.

— Винца не желаете, гражданин начальник? — осторожно предлагает Пете Михалыч.

Тот неожиданно соглашается. Появляется третий стакан.

Потом появляется четвёртый: возвращается с бумагами Лейбниц, у него мокрая от дождя лысина.

Потом появляется вторая бутылка.