Владимир Киршин - Дед Пихто

Потом — третья: возвращается с головы до ног мокрый Калачов. Он тащит обрубок дерева, отдалённо напоминающий женский торс, и радостно кричит:

— Тут рядом река!

Все наскоро чокаются, пьют, бегут купаться под дождём. Песня восторга толчками, как гигантская водомерка, скользит над взъерошенной водой:

— Солнце всхо-всхо-всходит И захо-хо-ходит...

Из небытия зловеще выплывает голубой дебаркадер с белыми деревянними полуколоннами в стиле пролетарского классицизма.

Крашеная синим стена гостиничного номера. Посередине стены — серое цементное пятно в виде африканского континента с бегущим по экватору тараканом. Накурено.

Заплетающиеся слова:

— Пусто, батенька, пусто. Ноль.

— Как это пусто? Какой такой ноль?

— А вот такой ноль — круглый. Баранка, значит, сушка. Сушку видишь? Ам — и нет сушки, пусто. Нет героя, батенька, нету.

— Как это нет? Я его чуствую. Чу! Вот он уже ноги вытирает.

— Не знаю, что он там вытирает. Нет ге-ро-я! Нету!

Нет фильма.

— Как это нет?! — Калачов возмущённо вскидывается: он лежит головой на коленях рыжей девицы позднего комсомольского возраста. — Столько превращений: этот... рентгенолог! художник! горбун!! колдун!!! Скажи ему! — апеллирует он к девице.

— Тише, тише, — девица цепкими лапками возвращает Калачова на место.

— Давайте в бутылочку, чё вы как эти-то! — кричит вторая гостья, вся в пуделяшках. Она сидит в обнимку с растерзанным Петей Денежкиным и курит сигарету без фильтра. Петя строит ей рожу и сложным движением поворачивает голову обратно к Калачову. Находит его глазами и повторяет:

— Нету. Фильма. Это телепередача, дядя. Конфликт, конфли-икт — где? Пусть ему морду побьют.

— Кому?

— Рудомётову.

— Он же карлик!

— Во-от. Из ревности. Он сексуальный маньяк.

— Это перебор.

— Ты жизни не знаешь, дядя. Ещё в писатели записался. Все карлики — сексуальные маньяки. И всех бьют. Пусть ему руку сломают.

— Так вы мафия что ли? — гнусаво пищит Петина девица. — Обожаю мафию.

Калачов протестующе вырывается из комсомольских объятий, направляется к двери, вслед ему летят штаны.

За всеми окнами, куда ни сунься, — дождь.

В соседнем номере щекой на столе лежит, посвечивая лысиной, пьяный Лейбниц — без очков неузнаваемый.

— Лысый, вставай! — командует он Власову.

Власов, сидя на койке, киснет от смеха: лысый в комнате только один — Лейбниц. Получается, Лейбниц командует сам себе.

— Лысый козёл! — злобится на Власова пьяный Лейбниц. — Баран. Чикатило. Очкастый негр.

Входит расстроенный Калачов. Без спросу берёт чьи-то сигареты, закуривает, садится напротив Власова со словами:

— Достал меня Деньгович.

— Это он умеет, — зевает Власов.

— Еще один лысый козёл, — сообщает Лейбниц. Калачов, как ужаленный, разворачивается к Лейбницу, глядит на него секунду, потом ухмыляется: а, это пьяный Лейбниц.

Калачов шепчет Власову про Петю, округляя глаза:

— Он уже руку сломал герою.

— Это он умеет.

— Зачем?!

— О-хо-хо, — не то вздыхает, не то зевает Власов. Он курит сидя, развернув плечи, сигарету подносит ко рту не напрямик, а по космической параболе.

— Нет, зачем так грубо?! Грубо-то зачем?! Не понимаю.

— Ты —как Паниковский, ей-богу.

Калачов качает головой:

— Мы творим уродов. Мы творим уродов.

— Меня мучит другой вопрос, — скребёт щёку Власов.

— Ты не знаешь, Калачов, чьи это туфли?

— И ничем даже не компенсируем, — гнёт свое Калачов. — Ты понимаешь, кто мы после этого?

— Представляешь, — удивляется Власов, — Спускаю ноги с постели — дамские туфли. Откуда? Дамы вроде не было. Или была?

— Это твои вожделения выпали в осадок, — ехидничает из-за стола пьяный Лейбниц.

— Неужели тебе всё равно?! — не отстает от Власова Калачов.

— Да, мне всё равно. — Власов невозмутим. — Мне скажут: туда фотографируй — буду туда фотографировать. Мне дочке платьице надо на день рожденья купить. У меня дочка куклу Барби просит.

Входит Петя Денежкин, запирает за собой дверь на ключ. С той стороны умоляющие рывки — Петя тоненько смеётся. Подходит к столу. Трогает Лейбница:

— Жив? Коньяк есть?

Лейбниц ему дерзко:

— Лысым не отпускаем.

Петя:

— Напился, лохматый. — С опаской нюхает «Ройал».

— Почему коньяка нет? — Выпивает, хрипит: — Лейбниц, убийца! Лучше бы ты повесился. — Садится, обнимает Лейбница: — Знаешь, какая твоя проблема, Лейбниц? Ты слишком честный. Ты не Лейбниц даже, ты — Кукушкин. Я так и буду тебя звать — Кукушкин. Почему коньяка нет, Кукушкин? Потому, что ты не воруешь, Кукушкин. А ты воруй! Но чтоб коньяк — был!

— Петя, — укоризненно, с восточным акцентом начинает Калачов. —Ты маленький был? У тебя папа-мама был? Ты почему такой злой, Петя?

— Это что? Это наезд?

— Ты зачем герою руку сломал? Зачем его горбатым сделал?

— Все ясно. Ты уволен! Все уволены!

— Мы творим уродов, — бросив акцент, мрачно заявляет Калачов.

Петя Денежкин задумывается.

— Сейчас ты мне про карму будешь вкручивать политграмоту... знаю я тебя... Это не мы, это жизнь творит! А мы её, блин, отражаем. Мы — зеркало русской елдорай-ской революции! Неигровое кино из всех искусств является честнейшим! Потому, что ничего не надо выдумывать. Потому, что всё равно страшнее жизни ничего не выдумаешь.

— Девкам иди рассказывай про зеркало, — грубит Калачов. — Ты вожделения свои отражаешь, а не жизнь. Населяешь мир своими монстрами и ещё нас в это дело втягиваешь. Ты сатаноид!

— Ну всё! Хватит! Никто тебя больше не втягивает! Мотай отсюда! Где твои вещички?

Власов:

— Чё вы тут разорались. Идите вон на улицу.

Но Калачова понесло. Он разворачивает стволы на Власова:

— А ты — оператор — живешь зажмурившись! Все над тобой режиссёры! Барби, кстати, — это тоже сатанизм! Блеф! Опиум! Насос для выкачивания денег из твоего кармана!

Власов, грозно:

— Ты Барби не трогай. У моей дочки и так ничего нет, кроме мечты. Так что ты, учитель, заткнись лучше, а то ударю.

Лейбниц:

— Я же говорил — все козлы.

Тьма. Голос Пети Денежкина во тьме:

— Господа алкоголики, подъём! Через двадцать минут — съёмка!

Вспыхивает утро. Падают стены гостиничного номера, обнажается интерьер с койками, чемоданами и мусором — всё заливает солнечный свет и свежий воздух. Ночной срам виден всему миру. Пряча лица, киношники подбирают одежду, Михалыч, сидя на койке, с недоумением рассматривает бильярдный кий, накрепко зажатый у него в руке.

— Так... — что-то вспоминает. — Так... Ага...

— Ё-моё, — Власов, опухший и взъерошенный, натягивает брюки. — Ремень лопнул... Вот вчера спирту напился — аж ремень лопнул.

— Господа, — треснутым голосом молвит Лейбниц.

— У меня есть эксклюзивная мечта — опохмелиться.