Владимир Киршин - Дед Пихто

— Ага, боишься Петю своего. Выше «бога» начальника ставишь. Ты, Лейбниц, — раб. Вот давай — найдем «бога», после пойдём к Пете. Всё должно быть по порядку, иначе счастья нам точно не видать.

Лейбниц со стоном садится на корточки рядом с Калачовым и, как курица лапой, гребёт мокрые камешки — ищет «куриного бога».

Клуб-Дебаркадер, в котором «гуляет культура». Пока ещё всё чинно, но уже слышны игривые бабьи выкрики: «Егор Иваныч, вы нам споёте сегодня?». Егор Иваныч томно кладет руку на грудь и качает головой. Петя Денежкин, прилежно закусывая, то и дело наклоняется к уху председателя и, указывая на привезённого из города гостя, со значением шепчет:

— А вон тот вон, во-он тот, бородатый с носом, — художник Зиновьев, тот самый.

— Тот самый? — поражается Егор Иваныч. — Я в санатории видел его картину.

— Всё сходится, — кивает Петя.

Распахивается дверь. С криком «Нашёл! « входит Лейбниц, он счастлив: на гордо выпяченном животе его болтается маленький камешек на белой нитке — «куриный бог». Но «бога» никто из присутствующих не замечает, все относят победный возглас к идущему следом Калачову. Наступает тишина, все смотрят на Калачова.

— А это, — произносит вслух Петя Денежкин, — писатель Калачов, тот самый.

Он произносит эти слова нарочно попроще, дабы снизить возникшую вдруг нечаянную торжественность и убрать ложный пафос, а получается наоборот, что-то вроде: а это просто — Ленин. Общая растерянность и — аплодисменты. Причём, каждый думает на соседа, что тот в курсе, кому хлопают, и не хочет отставать —аплодисменты усиливаются. Калачов кланяется, принимая их как должное, что укрепляет ладони публики. Хмель довершает дело

— начинается разнузданная овация. «Кто такой? Кто такой?» —тормошит соседа Егор Иваныч. Петя силится что-то сказать, Егор Иваныч вдруг кивает и начинает аплодировать громче всех, сияя радушной улыбкой, — навёрстывая.

Калачову сулят штрафную, вручают стакан, наливают в него водки «стогом», требуют тост. Калачов обводит глазами общество и, видимо, решает, что пора произносить давно заготовленную нобелевскую речь.

—Дамы и господа! — молвит он, и тётки приосаниваются.

По равнине безлюдного Божьего мира сквозит безликий, безымянный, бездомный демон скуки и сам себе надоедает бесконечным нытьём. И когда он сам себе надоедает до последней крайности, он отчебучивает некоторую экстравагантность — и тем живёт. А однажды он отчебучил вот что. Взял и изобрёл кроссовки «адидас». А к кроссовкам изобрёл ноги, к ногам —туловище, руки, немного поколебавшись — голову, к ней — еду, Союз демо-нографистов , фестивали, Канны, доллары себе изобрёл, призы. Затем измыслил жертву поприкольнее и воплотил её в Божьем мире при помощи двух кондитерских шприцев, называемых важно —«Конвасом» и «Кинором». Ими же, шприцами, он соорудил для жертвы маленькое разноцветное царство, из них же выдавил фигурки всяких жителей и зверюшек. И сам залез туда — пожить. Вместе с кроссовками «адидас».

Мёртвая тишина за столом. Верный Лейбниц смотрит на Петю Денежкина с вопросом — ждёт команды блокировать бунтовщика. Режиссёр, криво улыбаясь, медлит.

— Но нет ему покоя! — беспрепятственно продолжает Калачов. — И тогда он включает репродуктор и вещает собравшимся открытым текстом:

— ВЫ ВСЕ СУЩЕСТВУЕТЕ ПОТОМУ, ЧТО Я ЗАХОТЕЛ ВАС УВИДЕТЬ!

Немая сцена. Общий ступор, собравшиеся не шелохнутся. Маленький Рудомётов шепчет соседке — библиотекарше Милке: «Хочешь, покажу, где Иисус родился?». Тихонько уводит её из-за стола.

Все отмирают. Нетерпеливый выкрик весёлой бабёнки:

— Егор Иваныч! Спойте нам, спойте!

Выкрик множат разные голоса. Егор Иваныч, не в силах отказать народу, поднимается с места, упирает подбородок в могучую грудь и гудит:

— Из-за оооо!..

Бабёнка счастливо верещит:

—...страва на стрежень!..

Все подхватывают вразнобой, но с громадным воодушевлением. Голосит музей, методотдел, школа; ревмя ревёт спорт; ловит терцию пресса. Босые дети, будто наскипидаренные, с визгом носятся от стены к стене.

Петя Денежкин утомленно закрывает глаза и щёлкает пальцами. Всё исчезает.

В пустом пространстве остается один Калачов. Он стоит понуро, как царевич Алексей перед венценосным папашей. Стоит долго.

Маленький Рудомётов приводит библиотекаршу Милку в чей-то хлев. Оглядывает улицу, запирается изнутри с Милкой.

Декамерон.

Прошло два года.

Город. Зимний день, безлюдный переулок. Каркас телефонной будки оранжевого цвета, внутри — Петя Денежкин крутит замёрзшим пальцем погнутый диск телефона. Телефон упрямится, Петя прыгает в будке, как мячик, вертится. Замечает сзади знакомую фигуру. Это Калачов, он несёт под мышкой венский стул.

—О, привет!—машет рукой Петя. — Погоди, ты мне нужен.

Калачов послушно останавливается. Пообщавшись с аппаратом, Петя Денежкин выпрыгивает из будки, наклоняется к стулу.

— Что это у тебя?

— Да вот — стул нашёл. Почти целый. Венский — теперь такие не делают.

— Делают, еще лучше делают. Ну что, куда ты пропал? Как дела, давай рассказывай.

— Всё превосходно, — механически отвечает Калачов. — У меня всё превосходно. Всегда.

Беседуя, они медленно идут по переулку, входят в заснеженный парк. Петя Денежкин садится на качели, Калачов ставит рядом в снег свой стул, усаживается — руки на колени. Вид у Калачова кислый. Оба глядят вдаль.

— Н-да, — молвит Петя Денежкин. — Хреново. Ну ничего, что-нибудь придумаем. Не бери в голову.

— А я — что? — выпрямляется Калачов. — Я в порядке. У меня за полгода — три публикации. Я в порядке.

— Ну и правильно.

Молчат. Калачов вдруг:

— Да, а как с тем фильмом? Там мне ничего не причитается? Ну, про художника? Помнишь, два года назад снимали?

— Нет, там всё выбрано подчистую. Классно вышло, между прочим, зря ты не остался.

-Да?

— Недавно по ОРТ крутили. А одну картину Рудомё-това я втетерил англичанам — это был прикол! А ты чего не остался на монтаж? Или тебе не передали?

— Не знаю. Были дела, наверное, — Калачов отворачивается. — Как там Михалыч? Снял свою «Кудель»?

— Давно уж. Он сейчас рекламные ролики печёт. Дима Монькин ему сценарии пишет. Знаешь Монькина?

— Да. Молодец, в гору пошел. А Власов?

— А Власов — что? Он сам — гора, ему никуда ходить не надо.

— Как там Лейбниц? Трудится?

— Лейбниц женился.

— Да ты что! А-ха-ха-ха. — Калачов смеётся через силу. — «Куриный бог», я же говорил.

Калачов вынимает сигарету, закуривает. Петя замечает, что он курит, как Власов — глядя в небо.

— Короче, дядя, — Петя Денежкин вскакивает, он замёрз. — Надо новый сценарий писать. Я деньги выбил, почти, будем развивать неигровое кино, это такая ниша — Клондайк! Целина, ёлы-папы! Давай, соглашайся.