Владимир Киршин - Дед Пихто

— Щас тя Деньгович опохмелит.

Стены помещения восстанавливаются в парусиновом варианте —белыми, пересечёнными солнцем, приятно колышущимися от ветерка. Внутри уже чисто, уютно, Лейбниц тащит самовар. Михалыч что-то режет, Власов жует, Калачов с виновато прижатыми ушами из-за стола еле виден.

Бравурная духовая музыка. К крыльцу с муравьиной тропой подползает, раздвигая листву, гигантский сверкающий автобус, из него выпрыгивает Макс — шустрый малый в рубахе-«расписухе» и маленькой нахимовской фуражке на темени. Он не умолкает ни на минуту:

— Так: девочки, становись, смирно, вольно, можно оправиться и закурить: оправиться туда, закурить сюда — прошу не путать! О соле, о соле мио! Се грандотель, се грааандотеель!

Автобус сочится народом: выпрыгивают и немедленно закуривают актрисы в бикини; счастливый Дима Монь-кин тычется туда и сюда со стопкой разноцветных флажков; бородатые Петины гости из города вытаскивают коробки шампанского, сигары, удочки, ласты, маски, шезлонги, надувные матрацы; блаженно щурясь, сходит спонсор с пейджером, следом — его пышноволосая жена и две дочки в миленьких шляпках; разбредаются приехавшие на съемку фоторепортеры областных газет; подоспевший редактор местной многотиражки приглашает Петю Денеж-кина вечером «на щуку». «Ловить?» — свысока уточняет Петя. «Нет, есть», — редактор жестами, как иностранцу, показывает Пете, что щука уже поймана и нафарширована. Петя в режиссёрской робе, меченой Барселоной, с козырьком на лбу и рацией через плечо вид имеет геройский.

Гомон и суета нарастают. Макс уже пляшет «яблочко», девчонки что-то пьют, Лейбниц бегает, как угорелый, все утрясая и улаживая.

А на той стороне реки — тишина, кузнечики. На той стороне реки сидит в засаде Калачов. Теперь он звукооператор. Перед ним маленький катушечный магнитофон, на голове —большие наушники, в руках — странная штука, похожая на гранатомёт, — микрофон с ветрозащитой. Калачов не один: неподалеку жуёт травинку Михалыч в обнимку с большой кинокамерой «Кинор» на треноге.

Рация на бедре Михалыча шкварчит голосом Пети Денежкина:

— «Берег», «Берег», я «Катер», как меня слышно? Приём.

—«Катер», слышу тебя хорошо. Приём,—отвечает Михалыч.

— «Берег», сейчас мы идём вверх по течению метров сто, разворачиваемся, врубаем музыку, дымы, моторы — жарим мимо вас. С тебя, Михалыч, общий план на фоне села. Как понял? Приём.

— Понял — общий план на фоне села на обратном ходе.

— Михалыч! — шипит со своего поста Калачов. — Михалыч! Скажи ему, что его голос в микрофон попадает. Пусть помолчит.

— Петя, тут Калачову твой голос мешает. Приём.

В ответ раздается такой мат, что мембрана рации залипает и лишь пищит и тренькает, не в силах передать всей Петиной экспрессии. Калачов никнет, Михалыч трясётся от хохота.

Рация выключена.

Арендованный у военных катер увешан флажками и плакатами, разрисован весь, от топа до ватерлинии, яркими звёздами, стрелами, рыбами и вражескими буквами, он сдан, осквернён и обесчещен, но ко дну не идет — он не «Варяг», нет, он не «Варяг» — ноя сиреной, послушно отваливает от деревянной пристани и во всём этом диком клоунском наряде да с полуголыми штатскими на борту дефилирует мимо села. Заливает волной берег и злорадничает втихомолку.

Вот катер проходит сто метров вверх по реке, там разворачивается и теперь чешет вниз, стреляя во все стороны сигнальными ракетами, дымя цветными дымами, брызжа шутихами. Вот он проходит вблизи — на палубе тарарам: верещит гармошка, девки пляшут, скачут бородатые гости, на баке орёт стихи маленький головастый Рудомётов,трубит в горн Макс, спонсор, разгорячась, стреляет из пистолета в небо. «Алё! Стой!» — кричит им с берега Михалыч; его никто не слышит.

— «Берег», «Берег», как снято? Приём, — вскоре включается рация.

— Да как — брак: перфорацию порубило, — сердито жалуется Михалыч.

— Твоимать. Ладно, второй дубль.

Второй дубль. Катер в молчании проходит вверх (на палубе сосредоточенно разливают), разворачивается. И тут в тыл к Калачову, нацелившему свой микрофон на объект и затаившему дыхание, заходит какой-то чумазый деревенский пацан несомненно дебильной наружности. Парень движется напрямик, не разбирая пути, тянет вперёд руки. Добравшись до Калачова, хватает его за рукав и произносит громко и радостно: «Папа!» — Калачов роняет микрофон и дико смотрит на пацана. Тот в совершенном восторге оглядывает его амуницию: магнитофон, наушники, сетчатую трубу микрофона — и шевелит пальцами, не зная, что цапнуть в первую очередь. «Дай!» — требует он и каким-то образом хватает всё сразу одновременно. Завязывается борьба. Михалыч обалдело замирает, забыв про камеру, и когда рация Петиным голосом требует доклада — чертыхается и вопит:

— Брак по звуку! Третий дубль давай!

Рация снова пищит и тренькает. Мапьчик-дебил исчезает, как похмельный кошмар, Калачов трясущимися руками восстанавливает аппаратуру. Катер заходит на третий дубль. Но это, конечно, уже не то. Выдохлись дымовые шашки, кончились ракеты, девицы окосели и устроили на палубе свалку. Рудомётов в фуражке Макса барахтается среди них и, как тот пацан, умудряется лапать всех сразу. Макс охрип, горн утопили, спонсор вымазал белые штаны о трос.

— Всё отлично! — кричит Петя Денежкин, спрыгивая с катера на пристань. — Крупные планы — потрясающие. Чарку Власову!

Власов гордо выносит свою вторую камеру с корабля на берег. Вот поди ж ты: снято.

«Эпизод 7. Судебное заседание. За барьером под присмотром милиционера — скучный рыжий парень по фамилии Радостев. На трибуне перед судьёй — потерпевший Рудомётов — маленький, горбатый, он стоит на ящике из-под кинокамеры, левая рука в гипсе, держится независимо. Судья — женщина: мантия, строгий вид, волосы кольцами от бигуди. Перед нею — явно киношный микрофон, провод уходит за кадр.

СУДЬЯ. Слушаются показания потерпевшего.

РУДОМЁТОВ. Ну чё, зашел я после работы в пивбар, взял две кружки пива, а там этот — Радостев выступает. В смысле: он уже подшофе и разговаривает, значит. Ну, я сел в сторонку, а Радостев ко мне подходит и деньги за икону требует. А у меня денег нет...

СУДЬЯ. Что за икона, поясните.

РУДОМЁТОВ. Да он мне в том году принёс икону, за бутылку, я же художник — они все, алкоголики, мне иконы носят и книги строгановские: ну выпить-то охота, чё. Я ему бутылку поставил — тогда, сразу же, хотя иконы и не просил никогда, — а нынче он опять. Услышал где-то, будто иконы дорогие. Я ему: забери, говорю, свою икону обратно. А ему не икону надо. Он говорит: тебя в кино снимают, миллион заплатили. А кто мне платил?! Никто мне не платил! Чё, дурак что ли, — это я ему говорю. Я думал, ему денег надо, а ему и не денег надо. Я думал, может, просто так, скандалит, — тихо, говорю, я сейчас уйду. А у него, оказывается, ко мне классовая ненависть — он берёт кресло...