Славко Яневский - Неразделимые

— Слышал. Ты угрожаешь стражнику прямо на базарной площади. Только Юсуф тебя не боится, даже если бы ты и тот детина, что угрожал мне до тебя, встали один на другого, Юсуф вас все равно бы не испугался, — храбрится стражник.

— Остерегись, Юсуф!

— Какому это Юсуфу ты угрожаешь?

— Тебе.

— Какому это стражнику ты угрожаешь?

— Тебе.

— Так вот, раз ты угрожаешь мне, Юсуфу и стражнику, мне, который стоит здесь на посту, я назло тебе отпущу этого человека, чтоб ты сам знал и всем рассказал, что Юсуф никого не боится.

Он повернулся к Бейтулаху и крикнул ему:

— Назло этому типу освобождаю тебя, пусть он видит, что я никого не боюсь; не родился еще на свет такой человек, которого Юсуф испугался бы. Ступай куда хочешь в той рубахе, в какой сюда пришел, дьявол! Не было еще на земле человека, которого Юсуф боялся бы. Да ступай же ты, черт тебя побери! — заорал он на Бейтулаха.

— Посади меня, — петушился Бейтулах, — но только дети собрали… Жена сшила… Нет на мне вины.

— Проваливай! — сказал Юсуф резко.

— Люди, с тех пор как базар существует, не было такого! Это все хлопок натворил, что-то еще будет, — послышался чей-то голос.

Потом заговорил тот, что угрожал:

— Ты, Юсуф, такой же, как мужик в рубахе, даже еще хуже, и в тюрьму сядешь вместо него, только бы послушались меня те, что дали тебе казенную одежду и казенные харчи.

— Верно, такой же, и даже хуже, — ответил ему Юсуф, — но я отпустил его, назло тебе отпустил. Ты что, разве не знаешь, моя воля — кого захочу, в тюрьму посажу, а кого захочу, отпущу. И пусть я в казенной одеже, никому отчета давать не обязан.

Фискал все угрожал:

— Снимут с тебя казенную одежу, голый будешь ходить.

— А я и голый никому отчета не стану давать, — ответил Юсуф. — И, повернувшись к толпе, крикнул: — Расходись, пока не разогнал! А ты, Бейтулах, когда придешь в Витез, скинь эту рубаху.

— Не скину. Ветер принес хлопок, а дети его собрали. Как и ты, я ни в чем не виноват. Дети собрали, а жена сшила.

— Люди!..

— Хлопок во всем виноват!

Караваны продолжали перевозить хлопок.

И он белел на дорогах Боснии, как Млечный Путь на небе…

Перевод с сербскохорватского Е. Рубиной.

Д. Солев родился в 1930 году в Скопле (Македония). Прозаик. Автор сборников рассказов «Талый снег» (1956), «По течению и против течения» (1961), «Зима свободы» (1968), «Улитки» (1975), повестей «Под раскаленным небосводом» (1957), «Короткая весна Моно Самоникова» (1964), романа «Кизил» (1976).

На русский язык переводились отдельные рассказы Д. Солева.

Рассказ «Посох Доне Берданки» напечатан в сборнике «Улитки».

Доне Берданке было девяносто девять лет, когда он соблаговолил спуститься в Скопле.

Все живое, что проросло от его семени и сошло с его колен, пустило корни по городам, разбросанным от Кожуфа до Козяка. Едва какая пылинка сорвется с плеча Доне Берданки, заколышется на ветру, так сразу же устремляется к равнине, навстречу неизведанным гнездышкам, к коим и пристает.

Опершись подбородком на посох, в гуне [64] Гуня — суконная накидка, пастуший плащ (мак.) . , накинутой на плечи, Доне Берданка смотрел, как исчезают они прямо на глазах и никак не мог уразуметь, что за проклятье гонит их в мир.

И только когда Доне Берданка остался один-одинешенек, он решил уступить. Пока он еще водил своих коз по кустам, разросшимся под Кожуфом, пока заготавливал на зиму зеленые ветки в горах до самого снега, пока стучала по бедру наполненная фляга, пока он возвращался домой не только с посохом, но и с охапкой валежника, а старуха встречала его горячим бунгуром [65] Бунгур — каша из пшеницы грубого помола (мак.) . на софре [66] Софра — круглый низкий обеденный стол (мак.) . , Доне не трогался с места. Засов тогда покоился над воротами, будто гроздь выставленного для сушки винограда, в подвале стояли громадные бочки, набухшие вином, скотина в темноте похрустывала сеном, а мангал грел поясницу, отчего та делалась похожей на раскрасневшуюся ладонь.

Лишь оставшись в полном одиночестве, с одной всего козочкой, Доне Берданка решился спуститься с Кожуфа. Навалилась на него тяжелая тоска, дали себя знать годы, что-то в нем надломилось, почувствовал он себя пустой высохшей тыквой, не толще пальца, крохотной, иззябшей птичкой — словом, мальчик с пальчик, утонувший в кастрюле с фасолью. Тогда он и сказал себе:

— Спущусь-ка я, пока не задуло мою свечу, на равнину, в города безобразные, по которым ветер разбросал мое семя, взгляну, что там за травки растут, какие букашки ползают, от моего проклятого семени пошедшие.

И вот положил Доне Берданка в свою потрепанную суму домашний хлеб, набил склопцы [67] Склопцы — деревянные миски с плотно прилегающей крышкой (мак.) . творогом, приправленным желтым горьким перцем, закинул за спину баклагу с родниковой водой, опустил на воротах засов, взял в руки свой пастуший посох и погнал козочку в путь.

Единственное, что запомнилось Доне Берданке из всего, что он видел за свою жизнь — так это железнодорожная станция в Градско — в то время там еще строили дорогу. И, протирая подошвы своих постолов по горным тропкам, Доне Берданка раздумывал, а не сесть ли ему в пыхтящую машину, что дрожит и трясется на своих пьяных колесах; до сих пор он лишь издали его видел. Но когда он попытался забраться на спущенные ступеньки вагона, железнодорожники сняли его своими промасленными руками — и не оттого только, что у него не было билета, но и потому, что он и козу хотел посадить в поезд.

Доне Берданка никак не мог уразуметь, почему ему можно сесть в поезд, а козе нет. Он долго объяснял железнодорожникам, что согласен купить козе билет, — ведь с ней он никогда до сих пор не разлучался. Железнодорожники удивленно взирали на него, как на статиста, снимающегося в каком-нибудь историческом фильме, и в конце концов вызвали милиционера, чтоб тот помог распутать этот узел. Но едва появился милиционер с дубинкой у пояса, как Доне понял, что тот будет не распутывать узел, а рубить его — и вовремя убрался с глаз долой, погоняя козочку посохом. И не так было ему обидно за себя, как за нее, горемычную: дорога дальняя, а козочке так и не придется прокатиться на поезде! Вот уж жаль!

Бедный Доне Берданка, проживший жизнь в неведении, что нет больше единого закона для него и для козы, отправился в путь прямиком.

Он миновал мельницы на Вишешнице, дровосеков на Дервене, зажмурился при виде заброшенных загонов под Клепой, прошел над железнодорожной станцией Градско, что лежала внизу, будто игральная кость на детской ладошке, поглядел на переправу через Вардар у Криволака, перешел мутную Пчиню под оголенным Козле, погрустил, глядя на церквушку и кладбище, разделенные дорогой возле Башино-села, потом обошел глиняные развалины Таора, пробрался сквозь камыши Катлановской топи, а в Лисиче собаки его облаяли. И все три жарких дня и три холодные ночи, с болью в сердце опустошая суму, склопцы и баклагу, Доне Берданка подталкивал козочку посохом и приговаривал: