Светлана Замлелова - Исход

Тут он словно вспомнил обо мне.

– Да, – сказал он, – уходите, Ольга Александровна. – Так определённо будет лучше и для вас, и для… И для всех. Если мы когда-нибудь вернёмся домой… Боже, как я устал…

Мы оба молчали.

– Если мы когда-нибудь вернёмся домой, я разыщу вас.

Я подняла на него глаза и то, что увидела, меня поразило. Во-первых, мне показалось, что он смотрит на меня с нежностью. Но дело было даже не в этом. Он смотрел так, как человек, уверенный, что его словам не суждено сбыться. Я увидела, что он не верит в своё возвращение домой. Более того, он уверен , что никогда этого не произойдёт. В таком положении человек без веры обречён. Эту обречённость я и прочитала на его лице. Мне стало страшно, захотелось броситься к нему и умолять, чтобы он позволил мне остаться.

– Георгий Георгиевич…

– Завтра вы уйдёте, Ольга Александровна. И прошу вас, не спорьте…

Всё это было вчера, и ночью я не один раз проговорила наш диалог про себя. Как страшно мне стало после этого разговора! Как страшно расставаться с “Княгиней Ольгой”, с остающейся командой, с дорогим Георгием Георгиевичем. Как страшно и горько! Что-то со всеми нами будет, и встретимся ли мы ещё когда-нибудь? Полтора года, проведённые на “Княгине Ольге” – это счастливейшее время с тех пор, как я покинула родной дом. И пусть моё одеяло примерзает к стене, с потолка капает, а со скользких, плесневелых стен свисают закоптелые клочья краски, всё равно для меня это – лучшее место на земле. Ночью я поняла, что совершенно не хочу уходить. Но просить Георгия Георгиевича позволить мне остаться на шхуне я не стану. Матросы уходят исключительно по своему желанию, а я ухожу, потому что он так хотел. Если бы я была его женой или невестой, всё выглядело бы иначе. Я бы просто заявила, что никуда не пойду, и он не смог бы меня выгнать. Но в моём положении вести себя так я не могу. Увы. Меня опять изгоняют, и я подчиняюсь. Когда-то я так же не хотела уходить из отцовского дома.

Сейчас я закончу это письмо и уложу его в сумку к другим письмам, а сама отправлюсь на прощальный обед. Сегодня вечером мы выходим, и в последний раз встречаемся все вместе за столом нашего родного “кормового помещения”. И я боюсь, что непременно расплачусь.

Простите, Аполлинарий Матвеевич, что и на Вас нагнала тоску. Следующее письмо я напишу с дороги. Это будет уже новая страница моего путешествия. А лучше сказать, что это будет совсем другое путешествие. Прощаюсь с Вами, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Обнимаю Вас.

Ваша О.»

Письмо и в самом деле нагнало тоску на Аполлинария Матвеевича, который по прочтении поднялся из-за стола, снял пенсне и, заложив руки за спину, прошёлся взад-вперёд по кабинету. А в какой-то момент не то почесал, не то потёр правый глаз.

Потом он позвонил и попросил явившуюся на зов Татьяну принести ещё кофею. Вошедшая увидела на столе две стопки писем, карту и опорожнённый кофейник. В ответ на распоряжение она закивала, собрала со стола посуду и удалилась. Вскоре, впрочем, она появилась с новым кофейником и застала Аполлинария Матвеевича вновь засевшим за письма и уже углубившимся в чтение. Когда же Татьяна покидала комнату, Аполлинарий Матвеевич, точь-в-точь как и в прошлый раз, в правой руке держал кофейную чашку, а в левой – листок. Правда, исписанный на сей раз не чернилами, а карандашом. Татьяна вышла в тот самый момент, когда старик прочёл про себя: «…Чаще всего я теперь вспоминаю наш последний день на “Княгине Ольге”. Правильнее было бы сказать, что я всё никак не могу забыть того дня. Было по-настоящему тепло и солнечно – совсем весна, даже и для наших диких мест. Вскоре после ухода штурман сам сделал определение. Получилось, что мы вышли с точки 82°58,5´N 60°05´O и направились на SW. Хоть на этот год у нас и не было Наутикаль-Альманаха, штурман где-то нашёл английскую книгу, в которой данные по солнцу и времени давались на несколько лет вперёд. Эти данные он перенёс в записную книжку, с которой мы теперь будем сверять определения.

Перед нашим уходом был обед. Зуров очень старался попотчевать уходящих. А пока все ели, он прочитал нам свою поэму. Не помню, писала ли я Вам, что наш повар пишет стихи. И кажется, он постоянно пребывает в состоянии сочинительства. Во всяком случае, он всё время носит купленную мной ещё в Архангельске тетрадку и то и дело что-то в неё записывает. Несколько раз он публично читал свои сочинения. Капитан всегда улыбался одними глазами, поскольку стихи эти очень простые. Что-то подобное я уже слышала от одной петербургской знакомой, тоже простой девушки. Как, однако, это странно, что даже не очень-то грамотные люди стремятся к сочинительству. Интересно, в других странах так же или это исключительная черта русского человека?

И вот оказалось, что к нашему уходу Зуров написал целую поэму. Писал он её давно, с тех самых пор, когда стало известно о разделении команды. К сожалению, я не помню эту поэму. Помню только, что там говорилось о разлуке, об опасностях, которые нас ждут на пути к мысу Флора, и о том, что все мы ещё встретимся в Петербурге. Потому что царь-батюшка захочет всех нас лицезреть и наградить за службу и доблестный труд. Большой отрывок из этой поэмы Зуров и прочитал нам за прощальным обедом.

Надо сказать, что все и всегда с пониманием и благосклонностью относились к его стихам. Даже капитан или штурман, то есть люди хорошо образованные, никогда не позволяли себе никакой насмешки или могущего обидеть замечания. Мне он тоже иногда читал в камбузе, пока мы чистили картошку или мыли ягоды, и я слушала его внимательно, стараясь ничем не обидеть.

Теперь же поэма даже растрогала всю команду, вот почему после чтения решили завести граммофон – уж очень грустно всем стало. Но и граммофон никого не развеселил. А когда поставили “Ночные цветы”, тут и вовсе все приуныли – этот романс, бывало, звучал у нас в лучшие дни. Наконец мы разошлись, чтобы одеться и встретиться уже на льду. Когда же мы все снова собрались, возникла заминка – нелегко нам далось это расставание. Мы стали прощаться. Все обнялись, перецеловались и встали двумя группами друг напротив друга, точно не зная или сомневаясь, что теперь следует делать и как себя вести. Так мы и стояли какое-то время – тринадцать человек против десяти. Надо сказать, что двое матросов отказались идти с нами. Поэтому пропорции изменились. Теперь уходят штурман Бреев, я, машинист Раев, стюард Фау, рулевой Макаров и восемь матросов: Земсков, Шадрин, Балякин, Пеньевской, Корнеев, Сварчевский, Михайлов, Кротов. Решено взять шесть каяков.

Никому не хотелось расставаться. Но отменить это расставание теперь никто не решился бы.

Наконец штурман, как командир нашей группы, сделал первый шаг: снял шапку и перекрестился. Тотчас и все стали снимать шапки и креститься. Штурман первым “впрягся” в свои нарты, а следом за ним и все взялись за лямки. Правда, остающиеся многих оттеснили и сами потащили наши нарты.