Иоахим Новотный - Избранная проза

Я с размаху хлопаю дверью и бегу без оглядки вверх по косогору, таща велик на себе.

— Дед! — ору я еще издали. — А дед!

Дедушка живет в бывшем здании школы. Оно вместе с церковью, домом священника и старым кладбищем образует затененную высокими деревьями площадь. Я распахиваю дверь дома и еще раз зову деда. Ответа нет.

В комнатке с низким потолком и подслеповатыми окошками тикают часы с маятником. Как всегда, пахнет табачным дымом. Комнатные растения в горшках на подоконниках цветут пышным цветом. Значит, старик где-то здесь.

Я решаю немного передохнуть и плюхаюсь в кресло.

Откровенно говоря, бывал я здесь не часто. Разве что по праздникам. С тех пор как мы стали автовладельцами, отец не поднимался сюда и сидел в машине внизу, на деревенской площади. Проулок якобы узковат для «трабанта». Мать тоже немного робела перед дедом. Ест он мало и строго придерживается рекомендаций, почерпнутых из какой-то книги. Спать ложится рано и рано встает. Только курит вовсю. Зато на слова очень скуп. Глядя, как мать распаковывает гостинцы, он только попыхивает трубкой. А на лице появляется выражение докучливой насмешки. Дескать, ничем его не удивишь. «Не знаю уж, чем бы тебя порадовать», — обычно говорит мать в таких случаях. Привозит она, однако, всегда одно и то же: бутылку настойки, коробку сигар, которые дед потом все равно раздаривает (подарить просто пачку табаку отцу кажется неприличным!) и домашний пирог. На пасху — пирог с корицей, на троицу — ромовую бабу, во время ярмарки — фруктовый торт и на рождество — рулет с маком или изюмом.

Дед опирается локтем о стол. «Ну, чего ты все тащишь? — спрашивает он. — У меня есть все, что мне нужно». И насмешка в уголках его глаз относится не только к матери. Она относится к миру в целом.

На меня он лишь раз обратил внимание. Было это прошлым летом. Мать сразу по приезде отправилась на так называемое кладбище. Я с ней не пошел. И застал деда сидящим за столом в полном одиночестве и пускающим клубы дыма. Я пробормотал что-то насчет кладбища — мол, вообще не люблю туда ходить.

Он долго молча смотрел на меня. У меня было такое чувство, будто он только теперь осознал, что я существую. Наконец он поднялся, подтянул гирю на часах и дал мне знак следовать за ним. Тощий и длинный, с трудом сгибаясь, но почти совсем не сутулясь, он прямиком направился к лестнице на чердак.

Там, под крышей, стояла жара. В слабом свете, падающем из чердачного окошка, я мало-помалу начал различать заляпанные чернилами парты со скошенными крышками и скамьи с откидными сиденьями, линейки, географические карты Германии в границах кайзеровской империи, заспиртованных змей, чучела птиц. И книги. Множество книг. В том числе и так называемые амбарные. Черные жесткие переплеты захватаны, приклеенные этикетки заляпаны чернилами и надписаны остроконечными готическими буквами — мне и не прочитать.

— Все это, — сказал дед, — я завещаю тебе. Когда меня не станет, возьми это себе. Но возьми обязательно.

Я с трудом проглотил отвратительный ком, застрявший в горле. Никогда еще при мне никто не говорил о своей смерти с таким безразличием. Но кивнуть я все же кивнул. А потом подумал: на что мне вся эта рухлядь? И вскоре напрочь об этом забыл.

А нынче опять вспомнил. Несколько амбарных книг лежат передо мной на столе. Открываю первую попавшуюся. И читаю имена, давно канувшие в прошлое: Минна Клаушке, Готлиб Ханске, Вильгельм Пегаза. Они написаны слева аккуратной колонкой друг под другом. Между ними и цифрами справа остается большое пространство пожелтевшей бумаги. Я провожу пальцем по цифрам снизу вверх и на самом верху вижу надпись, которая все объясняет: количество ударов палкой.

И я мысленно вижу все, стоящее за этими записями. Кто-то ложится ничком на скамью; его бьют. Затем кто-то другой молча макает перо в чернильницу и заносит в книгу точное число ударов, тщательно выводя каждую цифру со всеми завитками. Теперь я понимаю, что в тот раз пот лил с меня ручьями не только из-за жары. И хотя кто-то может счесть это плодом моего воспаленного воображения, я твердо уверен, что эта рухлядь на чердаке все еще распространяет острый запах страха и несет в себе бациллы былой униженности. Обязательно все это сожгу!

Правда, не раньше, чем дед…

Мне не приходится додумать эту неприятную мысль до конца. Снаружи доносится звон и дребезг разбитого стекла. Я вскакиваю и бегу к церкви. Посреди площади стоит парнишка лет семи. Он роется в карманах куртки, доверху набитых камнями, выбирая подходящий по размеру. Его большие глаза, немного навыкате, мечтательно прищуриваются, парнишка размахивается и — дзынь! Камень летит внутрь церкви. Несколько осколков стекла осыпаются по стене.

— Эй, — говорю я. — Ты что, не в себе?

А мальчишка, оказывается, давно уже меня заметил. И даже не думает изменить позу. Опять выискивает в кармане подходящий камень, взвешивает его на ладони, опять мечтательно щурится в предвкушении удовольствия и — дзынь! Очередное стекло разбито вдребезги.

— Парень, — говорю я. — Тебе что — делать нечего?

Я выбрал не тот тон. Я вообще не умею обращаться с детьми; вот бы Дикси сюда. А мне не остается ничего другого, как прибегнуть к силе. Мальчишка успел уже спокойненько раскокать третье стекло. Я не выдерживаю и бросаюсь к нему. Он не трогается с места, только открывает рот и зовет:

— Папа!

Из-за кладбищенской ограды тут же выныривает лохматая голова.

— Ну, чего тебе?

Некоторое время борюсь со своей обычной робостью, которая всегда нападает на меня перед взрослыми. Наконец я выпаливаю как можно напористее:

— Ваш? Я бы на вашем месте выдал мальцу пару ласковых.

Тот боковым прыжком лихо перемахивает через стену. Лет ему примерно столько же, сколько отцу, но он гораздо ниже и крепче в кости. А уж руки — что левая, что правая — как лопаты. Вид у него, однако, отнюдь не злобный.

— Парень, — говорит он. — Ты чего в бутылку-то лезешь? Так и так все порушат к чертям. Все подряд.

Это я и сам знаю. Но одно дело — о чем-нибудь знать, другое — стоять и смотреть, как на твоих глазах бьют стекла: раз — и готово.

— Как-никак это церковь.

— Все равно снесут скрепером, — спокойно возражает мужик. — Все снесут! Уголь все съест. Уголь, мой милый, всемогущ. Он — наш хлеб насущный. И лежит себе под этой церковью на сто метров в глубину. Нужно его достать. Причем любой ценой, чуешь?

— Ясное дело! — отвечаю я. Но звучит это как «и все-таки».

Мужик подсаживает мальчонку на стену, сам вспрыгивает туда же и делает мне знак последовать его примеру.

Я не решаюсь отказаться — уж очень по-свойски он держится. Когда я оказываюсь рядом с ним на стене, он хватает меня левой рукой за плечо, а правой указывает вниз, на деревню.