Иоахим Новотный - Избранная проза

Я намеренно иду как можно медленнее, прикидывая, где бы мог быть дед. Старики имеют обычай прощаться с тем местом, которое покидают. Даже вещам и предметам говорят «до свидания». И теням тех, кто прожил с ними жизнь. Когда-то давно кладбище было рядом с церковью. Там и нынче еще попадаются в высокой траве отдельные облупившиеся надгробия. У кого хватит терпения и догадливости, сможет разобрать готические буквы на их плоских гранях. Буквы поведают об упокоившихся вечным сном благочестивых господах. Умершие позже простые люди захоронены на новом кладбище. Я один раз побывал там с матерью. Оно расположено недалеко от деревни, прямо на пустоши. Наши семейные могилы сразу у ограды, там еще высокие туи растут. Мать подвела меня к небольшому надгробию из клинкерного кирпича. Сложено очень аккуратно. Кверху сужается уступами, и каждый уступ облицован блестящей металлической пластинкой. Посередине вмурована черная отшлифованная до блеска плита, из нижнего левого угла которой золотая пальмовая ветвь плавной дугой огибает надпись и кончается в правом верхнем углу. Имена прабабушки и прадедушки. И обязательно даты. Дата смерти у прадедушки отсутствовала, и я, хоть и не сразу, сообразил, почему. Ведь мой прадед еще жив. Просто он заранее сам обо всем позаботился.

Тогда эта предусмотрительность меня покоробила. И я перевел взгляд на детскую могилку. Холмик был насыпан совсем недавно. Его почти не видно под множеством венков из свежей зелени. Траурная белизна бумажных цветов заставила меня вздрогнуть.

Видимо, я все-таки что-то напутал. Никак не найду кладбища. Правда, по дороге к нему многое изменилось. Но общее направление вроде бы взято правильно. Почему же не видно высоких туй? Может, их выкорчевали? Но тогда сквозь кусты должен быть виден хотя бы плоский фронтон покойницкой. Я карабкаюсь на сужающийся кверху штабель серых бревнышек, уложенных вдоль бывшей дороги. Тогда была зима. А теперь все заросло. Стена зелени закрывает обзор.

Взобравшись наверх, я выпрямляюсь. Мой подбородок оказывается как раз над верхним краем кирпичной ограды. Перед моими глазами открывается замкнутый со всех сторон двор, окруженный жилым домом, хлевом, амбаром и каменной оградой. Собственно говоря, я ведь разыскиваю кладбище. Но передо мной открывается такая странная картина, что я стою, как приклеенный, и глаз не могу оторвать. У жилого дома почти вся черепица с крыши отвалилась. Кроме того, неведомая сила выдавила изнутри скошенный потолок мансарды. Куски штукатурки толстым слоем покрывают мощеный двор. Внутренность мансарды просматривается насквозь, как в кукольном домике. На стене висят картинки. Перед окошком раздуваются на ветру занавески. Стол со стульями. Старый шкаф, выкрашенный в белый цвет. У окна стоит вполоборота ко мне женщина. В середине комнаты мужчина с трудом ворочает тахту. Отвалив от стены, он смахивает с нее пыль и опять придвигает к стене. Потом оборачивается к женщине и, протянув к ней руку, спрашивает:

— Ну так как?

Женщина не реагирует на приглашение. Стоит, как-то странно вывернув внутрь колени и неотрывно глядя в окно, как будто видит там что-то очень интересное.

— Худо-бедно сойдет! — настаивает мужчина.

Он подходит к женщине и обхватывает ее, просунув руки у нее под мышками. Женщина отпихивает его, передернув плечами.

— Теперь что не так?

Мужчина воздевает руки и растерянно хлопает себя по ляжкам. Мне кажется, он немного переигрывает. Волосы у него темно-русые, взгляд мрачный, пронзительный, а усы придают его лицу диковатую решительность. Но решение принимает не он, а женщина. Она пересекает комнату, направляясь к двери. Мужчина перехватывает ее на полпути. И тянет к себе на тахту. Она не противится, но сидит, выгнув спину. И вся напряжена, как пружина.

Я вспоминаю, что сказал мне полицейский. И волей-неволей вынужден признать, что тут, видать, происходит не детская игра. И что мне надо бы как-то вмешаться. А не просто стоять и глазеть! Я явно что-то не то делаю.

Усы мужчины наклоняются к затылку женщины. Со стороны кажется, будто он хочет ее укусить в шею. Она втягивает голову в плечи, потом резко откидывается назад, и глаза ее, только что лучившиеся смехом, сами собой зажмуриваются от внезапного ужаса. Она видит меня. Мою голову над оградой.

А я не могу шевельнуться. Как бы мне сейчас пригодилась та выдержка, которая помогла мне перемахнуть через козла. Нужно просто делать вид, будто все в полном порядке! Спокойненько облокотиться об ограду, вежливо поздороваться и спросить, не видели ли здесь старика. Или как пройти к кладбищу. Но я цепенею, видя неподдельный ужас в глазах женщины. Это меня она так испугалась! А ведь я мог бы стать ее спасителем. И эта роль пришлась бы мне очень даже по сердцу. Она такая же светловолосая и гордая, как Гундула Фишер. Не по вкусу мне только, что грудь у нее больно велика, почти как у моей матери. И потом — куда подевалась вся ее гордость, когда этот мужик поцеловал ее в шею.

А тут и он меня заметил. Одним движением отпихнув женщину, сидящую у него на коленях, он вскакивает на ноги. Она лениво откидывается на подушки, как будто собирается насладиться увлекательным зрелищем. Так быстро меняется вся картина.

Придется мне удирать. Но слезть вниз оказывается не так-то просто. Когда я очертя голову пытаюсь перепрыгнуть через три-четыре бревна, весь штабель приходит в движение. Круглые метровые бревнышки выскальзывают из-под подошв. Растопырив руки, я пытаюсь балансировать, чтобы удержаться в вертикальном положении. Кругляшки глухо ударяются друг о друга. Я качусь вниз, словно в лифте, страдающем кашлем. И стараюсь хотя бы не потерять присутствие духа. Но уже у самой земли ноги вдруг разъезжаются. Несколько бревнышек перекатываются через меня. Другие тычутся мне в спину.

Потом наступает тишина. Я сижу в серой от пыли траве, а тот мужик стоит рядом.

— Ты как — все о’кей?

Я молча растираю лодыжки. Просто не знаю, что ответить.

— Эй! — говорит мужик. — Я тебя спрашиваю.

Этот тип из тех, кто нашего брата вообще за людей не считает.

Боль немного утихла, но все еще так остра, что, шагнув, я невольно зажмуриваюсь и сжимаю покрепче зубы.

— Так-то лучше, — замечает мужчина. — Теперь неплохо бы, чтоб и дар речи к тебе вернулся. Или ты того — туповат малость, а?

Я набычиваюсь и делаю вид, что озабочен болью в ступне. Пускай болтает. От меня ему ничего не узнать. Человек — система самообучающаяся. Во всем, в том числе и в подавлении страха. Не вечно же совершать одни и те же ошибки. Теперь я стою как пай-мальчик, руки по швам. Я играю этакого простачка, нежданно-негаданно попавшего в сложный переплет.

— Да я дедушку искал, думал, может, он здесь где-нибудь.