Лиз Тренау - В любви и на войне [litres]

Это было так давно – будто совсем в другой жизни, – но настойчивое, мучительное чувство вины за то минутное безрассудство преследовало ее по сей день. Ее тошнило от угрызений совести, от страха перед нежелательной беременностью и от отвращения к самой себе из-за того, что она предала Берти в тот самый момент, когда ему приходилось переживать лишения и трудности там, по ту сторону пролива. Всего в двухстах милях от нее.

Когда пришло письмо с сообщением, что Берти пропал без вести, все стало ясно: это наказание за ее неверность. «Если бы я не была так слаба, – упрекала она себя, – возможно, Берти был бы еще жив». И как бы она ни пыталась урезонить себя, что божественного возмездия не существует, что судьба Берти – чистое совпадение, не имеющее ничего общего с ее «грехопадением», как она это называла в душе, она никак не могла избавиться от разъедающего душу чувства вины, которое отравляло все ее воспоминания.

Это был самый ужасный момент в ее жизни. Она считала себя никчемной, не заслуживающей жизни. В один из самых темных дней она пошла к аптекарю и купила аспирин. После того как ее мать легла спать, Руби взяла из кухонного шкафа старую бутылку бренди, оставшуюся после смерти отца. Задыхаясь и давясь, она все-таки выпила все это.

Следующее, что она помнила, – как лежала в луже собственной рвоты, мать трясла ее за плечи, причитала и звала по имени. На следующий день она очнулась в больнице, мать по-прежнему была рядом с ней – бледное круглое, как луна, лицо – близко-близко к ее собственному. Мать держала Руби за руку и постоянно повторяла, что все будет хорошо.

Лучше, конечно, не стало, но вскоре ей позволили вернуться домой и посчитали, что она уже достаточно здорова, чтобы через неделю вернуться на работу. «Просто простуда» – такова была официальная версия. Ни она, ни мать никогда не говорили об этом. Горе запечатало каждую в своем собственном мирке, и они лишь тщательно оберегали болевые точки друг друга. Жизнь шла своим чередом.

Она затаила дыхание, снова прислушиваясь, но ничего больше не услышала. Либо Даниэль уже ушел – хотя она не услышала ни звука открывающейся и закрывающейся двери, ни скрипа половиц, – либо они просто молча отдыхали в объятиях друг друга. Руби села и включила свет, достала дневник и прочитала то, что написала несколькими часами ранее, а потом так яростно вычеркнула.

Затем, взяв карандаш, начала новый абзац:

Дорогой Берти!

Я должна рассказать тебе нечто ужасное, что я совершила давным-давно, когда ты был еще жив. Понимаешь, ты был так далеко, и мне было так одиноко без тебя … И я встретила одного человека, который рассмешил меня, заставил почувствовать себя особенной, красивой …

Пятнадцать минут спустя она остановилась и перечитала написанное. Потом, задумчиво пожевав кончик карандаша, дописала:

Вот видишь, Берти, теперь, когда ты мертв, я не могу загладить свою вину или попросить у тебя прощения. Но я должна жить дальше, потому что альтернативы нет. И поэтому единственный выход – это найти способ простить саму себя. Я не знаю, как это сделать, но приезд сюда поможет мне с чего-то начать.

Элис проснулась оттого, что ее тошнило и во рту пересохло. Желудок сводило спазмами. Она обнаружила, что лежит на кровати, полностью одетая и даже в ботинках. Солнечный свет тоненькими полосками лился сквозь планки ставней.

Из-за двери донесся голос Руби:

– Ты идешь на завтрак? Мы в десять встречаемся с капелланом, помнишь?

– Спускайся вниз. Я буду через пятнадцать минут, – через силу выговорила Элис. От напряжения в голове пульсировала боль. Который час?

Даниэль уговорил ее закончить вечер бренди – напитком, который она почти никогда не пила. К тому же им подали, как ей показалось, двойную дозу, хотя это трудно было определить в огромных бокалах размером с теннисный мяч. До этого она уже выпила два бокала красного вина за обедом, а после, за ужином с Руби, выпила виски. Потом он настоял, что они должны попробовать бельгийское пиво, очень вкусное, которое, хоть и было довольно светлым, оказалось крепким.

После этого коньяк показался сладким и вкусным, он приятно согревал горло и желудок. Они заказали еще. К этому времени они остались в баре одни, не считая Мориса, который шумно мыл посуду в подсобке за барной стойкой.

– Мне пора спать, – Элис казалось, что ее язык не вмещается во рту.

Только когда она встала и обнаружила, что голова кружится как волчок, то поняла, насколько сильно перебрала спиртного. Она так наслаждалась возможностью снова быть рядом с Даниэлем, говорить с ним о чем-то серьезном или просто беззаботно шутить – она уже много лет так не смеялась, – что совсем не заметила, как перестаралась с алкоголем.

– Ух ты! – Она почувствовала, как его рука удерживает ее и направляет в сторону двери.

– Давай выйдем на свежий воздух. Это поможет голове проясниться.

Они повернули за угол в тень, и, прежде чем она смогла понять, что происходит, он обхватил ее лицо ладонями, так глубоко заглядывая в глаза, словно она была для него заветным сокровищем. Затем притянул ее к себе и накрыл губами ее рот. Несколько коротких, восхитительных мгновений она отвечала на поцелуй, ее губы открылись, желание пробежало по всему телу.

И в этот момент они услышали свирепый лай, обернулись и увидели собаку, несущуюся по площади прямо к ним: худой облезлый пес размером с волка, с оскаленными клыками.

– Черт возьми, он собирается напасть, – крикнула Элис.

Даниэль смело шагнул навстречу твари, размахивая руками и громко выкрикивая французские проклятия. Элис могла только наблюдать. У нее подогнулись колени от облегчения, когда она увидела, что пес, рыча, развернулся и потрусил обратно через площадь.

– Так на чем мы остановились? – прошептал Даниэль, возвращаясь к подруге.

Ее сердце все еще бешено колотилось от шока, и она потянулась навстречу к нему, словно в поисках утешения. Но уже через несколько секунд, когда он пальцем мягко поднял ее лицо, чтобы поцеловать, Элис отстранилась.

– Мы оба пожалеем об этом, Даниэль.

– Я бы жалеть не стал. – Он легко, едва касаясь, погладил ее по щеке, прежде чем отпустить ее.

– Было замечательно увидеть тебя снова, – сказала она.

– И мне тебя тоже, – прошептал он. – Несмотря ни на что.

Они попрощались у дверей отеля, и она, шатаясь и крепко держась за перила, поднялась по лестнице. У двери своей комнаты она попыталась отпереть дверь; когда у нее несколько раз подряд не получилось попасть в замочную скважину, она захихикала и пробормотала сама себе: «Соберись, детка!»

Наконец ей удалось открыть дверь и она тотчас упала на кровать.