Лиз Тренау - В любви и на войне [litres]

В своих письмах Берти никогда не описывал условий жизни, и теперь она знала почему. Она как-то представляла себе, что каждый день они идут в бой, потом возвращаются в бараки или как минимум в палатки, где могут помыться и поесть в солдатской столовой. По крайней мере, именно так Берти описывал свой учебный лагерь. Но не тут, не на передовой. Тут они ели, спали и выживали в этих грязных траншеях, у них не было никаких укрытий – ни от природных стихий, ни от снарядов, ни от газовых атак и тому подобного. Они шли вперед, на линию фронта, когда приходил их черед. Как мог Берти, который всегда ценил комфорт, которому всегда требовалось дополнительное одеяло в постели, выживать в этом ужасном месте?

Фредди указал на ряд деревьев в трехстах метрах от них:

– Это немецкая линия. В тихую ночь мы слышали, как они разговаривают, как иной раз слышишь соседей по улице. Как они пели, иногда играли на губной гармошке. Фрицы пели все время, точно так же, как и мы. Думаю, чтобы поддержать боевой дух. Мы даже перекрикивались друг с другом через нейтральную полосу – что-то типа «спокойной ночи» или «не угостите ли сигареткой» и тому подобное. Но когда наступал день, мы снова поливали друг друга артиллерийскими снарядами. К этому привыкаешь, как и ко всему остальному.

Руби всегда рисовала себе более героическую картину: солдаты – с примкнутыми штыками и бегущие, спасающие свои жизни враги. По крайней мере, именно так это изображалось в «Иллюстрированных лондонских новостях».

– И все это из-за нескольких миль бельгийской земли! – прошептала она.

– Иногда даже меньше, – сказал Фредди. – Мы прорывались вперед, занимали их окопы, а потом нас оттуда выбивали и мы отступали, пока снова не оказывались там, откуда начали три недели назад.

– Должно быть, тяжело снова увидеть это место.

Он вздохнул, расправив плечи.

– Я просто хотел вспомнить тех людей, которые не вернулись домой. Очень скоро здесь разровняют эти места, снова распашут их под сельскохозяйственные угодья, и все забудется.

В этот момент они услышали первый раскат грома; над бывшими немецкими окопами на востоке клубилась зловещая пурпурно-черная туча, и на землю упали первые капли дождя.

– Давай поедем, пока эти дороги не превратились в грязь, – сказал Фредди, заводя мотор.

Сверкающие вспышки молний освещали страшную сцену, которую они покидали. Мокрая грязь жутко мерцала на фоне потемневшего неба; сломанные деревья и витки колючей проволоки казались лишь зловещими черными силуэтами на горизонте, где грозовые тучи на мгновение разошлись, открывая невероятно яркую полоску голубого неба.

Когда они добрались до Хоппештадта, дождь уже лил вовсю, заполняя водостоки, и лужи на площади превратились в настоящие озера. После того как они высадили Марту и Отто у гостиницы, они поехали в гараж.

– Мне будет жаль прощаться с этой старушкой, – сказал Фредди, заглушив мотор. – Именно такой санитарной машине и ее команде я обязан своей жизнью.

– Твоя… рука?

– Угу.

– Скажи мне, Фредди. Расскажи, как это случилось. – Повисла долгая пауза. – Не волнуйся, если не хочешь…

Он вздохнул:

– Все было так. Вражеский артиллерийский огонь загнал нас двоих в ловушку в воронке от снаряда – глубокой яме с крутыми скользкими краями и огромной лужей на дне, в которой плавали смердящие разлагающиеся тела – прости за такие подробности, но так оно и было.

Она замерла.

– Продолжай.

– Бог мой, каждый день лили дожди – точно такие, как сейчас. День за днем, день за днем, заливая траншеи и превращая землю в скользкую липкую глину. Мой приятель Чарли был ранен в ногу, а я – в руку, но мы считали, что сможем вернуться к своим, как только закончится обстрел. Мы даже поздравляли друг друга с тем, что получили по легкому ранению, которое обеспечивает отправку на родину, и, пока ждали затишья, рассказывали друг другу, что будем делать, когда вернемся домой, – сколько выпьем, сколько всего съедим и куда пойдем. Ну, знаешь, все эти солдатские разговоры. Так что мы ждали и ждали, держась за края воронки, чтобы не соскользнуть вниз, в самую грязь. Каждый раз, когда мы высовывали головы над краем воронки, они в нас стреляли – мы были довольно близко от немецких позиций, и они били прицельно, так что особо рисковать не стоило. Так прошла ночь, а за ней день. И все время лил этот чертов дождь, и целый день продолжался обстрел. Наши фляги опустели, и мы лежали с открытыми ртами, ловили дождевые капли. С наступлением следующей ночи Чарли стал стонать и бредить. Мне приходилось зажимать ему рот рукой, потому что немцы услышали бы нас и устроили бы нам кромешный ад. Но к утру он стонать перестал.

– Он умер?

– Он был одним из лучших, Руби. Мы все это время были с ним рядом – почти три года. И были уверены, что, если будем держаться вместе, ни с одним, ни с другим ничего не случится. Оказалось, мы ошибались.

– А что было с тобой дальше?

– Я вроде как сдался. Мне стыдно признаться в этом сейчас, но именно так и было. Какая разница? Снаряды летают над головой, повсюду крысы, вонь и грязь. Я решил, что лучше сдохнуть тут, рядом с Чарли. А потом, с наступлением третьей ночи, обстрел закончился. Я вдруг услышал неясный звук и достал винтовку – если это фриц, то я заберу его с собой на тот свет. Но человек прошептал по-английски, чтобы я не стрелял. Он собирался вытащить меня оттуда. Я сказал ему, чтобы он проваливал прочь, что мне и здесь хорошо, но он настаивал. Он свесился вниз через край той чертовой ямы и вытащил меня наверх за шиворот. Все, что я мог сделать, – не закричать. Мне было плевать на мою жизнь, но, если бы я издал хоть звук, тут, на открытом, простреливаемом поле погиб бы он. Так в конечном итоге он дотащил меня до наших позиций, и меня отправили в полевой госпиталь на одной из вот таких колымаг, – он постучал пальцем по рулю. – Через шесть недель я был на родине, как раз тогда и узнал, что немцы сдались. Но к тому времени у меня началась гангрена и мне отрезали руку.

– А ты нашел того человека, который тебя спас?

– Не-а. К тому времени как он меня дотащил, я уже был почти без сознания, а потом валялся на носилках. Так и не узнал, кто это был. Но именно мысль о нем помогла мне продержаться эти несколько месяцев, пока я валялся в госпитале. Он рисковал своей жизнью ради меня, и я подумал, что обязан наилучшим образом распорядиться той жизнью, которую он спас.

Он снова зажег сигарету и глубоко затянулся дымом.

– И вот я здесь.

– Я рада этому, – призналась Руби. – Как и рада тому, что встретила тебя.

– Я тоже. Мне нужен был пинок под зад, и ты мне его дала. – Он снова постучал по рулю. – Мы с этой старушкой отправимся домой, как только я смогу раздобыть немного бензина.