Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

…и я вцепилась зубами ему в шею!

Заяц не сопротивлялся. И не вопил. Даже не пикнул. Даже тогда, когда я стала его трясти. В его кровь словно проникло что-то такое, что парализовало его и избавило от необходимости чувствовать какую-либо боль. Если все и в самом деле было так, мне это не понравилось. Но его теплая красная кровь, потекшая по моим зубам, была ужасно вкусной.

Я трясла зайца до тех пор, пока он не перестал дышать. Затем бросила его на траву и стала рвать зубами. Я с жадностью поедала свою добычу. Наконец я насытилась. Получается, что я кого-то убила. И сожрала. И это было восхитительно!

Остатки тушки я предоставила Максу. Он сначала обнюхал его, а затем, сочтя вполне съедобным, стал есть, хотя и не так жадно, как я. Синее Перышко как бы между делом пролетела мимо моей вымазанной в крови мордочки. Она явно чувствовала себя очень уверенно, хотя и увидела только то, на что я способна. И тут вдруг она сказала:

– Твое место – не среди людей, а в лесах. Среди волков.

Прежде чем вечером мы добрались до моря, нам пришлось еще взобраться на зеленый холм. Хотя мы сильно устали и предпочли бы прилечь отдохнуть, мы продвигались вперед так быстро, как только могли, потому что ветер, дувший на нас с противоположной стороны холма, пах приятнее весеннего ветра. Макс сказал, что этот запах соли и свежести напомнил ему сон о путешествии на корабле. А для меня этот ветер пах свободой. Если я буду вдыхать его очень глубоко, то из моих легких, возможно, даже выветрится пепел сожженных собак.

Когда Макс уже бежал вниз по противоположной стороне холма, а Синее Перышко приземлилась на кусок древесины, лежащий на прибрежном песке, я остановилась на вершине холма. От вида моря у меня перехватило дыхание. Он было такое синее! И такое огромное!

В этот момент здесь, под этим небом, по которому плыли лишь несколько белых облаков и которое где-то там, далеко-далеко, казалось, сливалось в одно целое с морем, я почувствовала себя одновременно и маленькой, и значительной. Маленькой потому, что мир оказался гораздо более удивительным, чем я могла себе представить на своей мусорной свалке. А значительной – потому, что я была частью этого мира.

– Иди сюда! – крикнул мне Макс. Он уже ждал меня на песке. – Давай охладим свои лапы!

Только сейчас я заметила, что от охватившего меня благоговения задержала дыхание и довольно долго не дышала. Я тут же позволила морскому запаху хлынуть в мои легкие.

Я сбежала вниз по склону холма на светлый песок. Едва я оказалась рядом с Максом, как он побежал дальше, к воде, зашел в нее и стал бегать туда-сюда как раз там, где волны накатывались на берег и делали светлый песок немного темнее. Я последовала его примеру, удивляясь тому, какие глубокие следы оставляют на песке мои лапы. А еще я удивлялась этой воде! Она казалась мне живым существом. Она накатывалась на мои лапы, затем отступала назад и вскоре снова накатывалась, как бы ласково меня гладя. Казалось, она меня приветствует и хочет показать, что я и в самом деле являюсь частью всего этого чуда.

Это был первый случай, когда мы с Максом игриво носились туда-сюда, как щенки.

Заметив, что мои ноги побаливают после сегодняшнего – непривычно долгого – бега, я остановилась и попыталась было полакать воды, но тут же ее выплюнула.

– Да это же настоящий яд! – пробурчала я.

Вкус у морской воды был ужасный – совсем не такой, как у воды в дождевых лужах, ручьях и реках. Он был похож на вкус той соленой воды, которая иногда течет из глаз. Может быть, море возникло оттого, что какое-то огромное существо очень сильно загрустило и долго плакало?

– Покажите мне умную собаку, – прочирикала Синее Перышко, – и я покажу вам чудо природы.

Вместо того чтобы на нее залаять, я провела языком по песку, чтобы избавиться от жуткого привкуса. Как может то, что наполняет сердце такой радостью, быть при этом таким ужасным? В этом мире, похоже, и в самом деле нет ничего совершенного!

Когда я выплевывала песок, эта мысль стала для меня своего рода утешением. Если даже удивительное не является совершенным, то разве собака с вырванным глазом не имеет права на жизнь в этом мире? Разве она не может быть частью несовершенного чуда?

– Да ложитесь вы, наконец, спать, – прочирикала Синее Перышко, которая все еще сидела на куске гнилой древесины. – Завтра вам понадобятся силы.

Она склонила голову к груди и закрыла глаза, не дожидаясь от нас ответа.

– Она права, – сказал Макс, но так и остался стоять в воде.

– Почему же ты тогда сам не ложишься?

Он ничего не ответил. Это вообще-то был глупый вопрос. Я ведь знала, что Макс боится своих снов.

– Возможно, – сказала я, – на этот раз тебе приснится что-нибудь получше, чем прежде.

Макс слегка покачал мордой и затем ответил:

– Вчера ночью ты ко мне прижалась.

Он это заметил.

– Да, прижалась.

– И после этого…

– Что после этого?

– После этого мне уже больше ничего не снилось.

– Это… это хорошо.

– Да, хорошо.

Макс вышел из воды и подошел к месту, где песок был абсолютно сухим.

– Ты не могла бы и сегодня лечь рядом со мной? – попросил меня Макс и улегся на песок.

Я охотно выполнила эту его просьбу. Мы оба стали смотреть на море, синева которого с наступлением сумерек темнела. По темному небу плыло несколько пурпурных облаков. Мы слышали, как вдалеке кричат чайки. Макс сказал, что знает о них из своего сна о корабле, а я узнала о них на мусорной свалке, куда они иногда залетали к нам зимой. Да, это место было хотя и не совершенным, но удивительным. Потому что возле Макса я чувствовала запах жизни.

Дьялу, Йедда и я греемся ночью друг о друга. Хотя моя сестра Йедда (думать о ней как о своей сестре было для меня одновременно и странно, и приятно) почти выбилась из сил, от охватившего ее сильного беспокойства она не может уснуть. И поскольку она не спит, то и я не сплю тоже. Сердце ребенка в ее утробе бьется точно в такт с сердцем самого слабого из моих детенышей.

– Анатьяри, – будит Йедда своего мужа.

– Что? – отзывается он и открывает глаза.

– Если мы умрем здесь от жажды…

Йедда дрожит – дрожит больше от страха, чем от холода.

– Мы не умрем, – говорит Анатьяри.

– Но если это все-таки произойдет, то, возможно, мы в своей новой жизни не сможем вспомнить друг о друге и потеряем друг друга навсегда.

Едва произнеся эти слова, Йедда дает волю соленой воде, рвущейся наружу из ее глаз. Анатьяри целует ее в щеку, убирая с нее губами соленую воду. Он делает это точно так же, как делал Дьялу, когда пытался меня подбодрить. Любовь этих двух людей была бы почти такой же большой, как наша, если бы Анатьяри не тосковал так сильно по звездам.