Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

То, что такой его поступок огорчил ту маленькую девочку, все еще, похоже, приводил Макса в уныние. Или он стал таким грустным от вопроса птицы потому, что ему было стыдно, что он не способен убивать? Возможно, и то, и другое.

– Я почти ничего не понимаю из того, что ты говоришь, – насмешливо зачирикала Синее Перышко. – Я знаю только одно: ты – слабак!

Макс не стал защищаться – как не стал защищаться от нападавших на него детей тогда, на мусорной свалке. Оттого, что он этого не сделал, я разозлилась. Разозлилась на него. Но и на Синее Перышко тоже. Что эта птица о себе возомнила? Разорвать на части зайца – это ведь намного труднее, чем вытянуть червяка из земли!

– Ты сама слабачка, – рявкнула я пернатой твари, причем так громко, что от моего дыхания у нее зашевелились перышки.

– Чушь! – сказала в ответ Синее Перышко.

– Если бы ты была сильной, тебе не нравились бы песни о слабаках!

Синее Перышко взмыла в воздух и сердито прочирикала:

– Все, хватит уже жрать!

Макс вскочил на ноги и последовал за ней, хоть она его и оскорбила. У него не было выбора, если он хотел вернуться к своей Лилли. И у меня тоже не было выбора. Я ведь хотела оставаться рядом с ним.

– Я не такой сильный, как ты, – сказал мне Макс.

Синее Перышко летала сейчас так высоко над нами, что меня стали слепить солнечные лучи, когда я попыталась следить за ней взглядом.

– Нет, Макс, ты сильный, – возразила я, хотя все еще злилась из-за того, что он не смог дать отпор какой-то там маленькой птичке.

При этом я ему не лгала – этого я уже делать не буду, какие бы ужасы с нами ни происходили. Да, я верила в то, что только что сказала. Только сильная собака способна забрать у другой собаки ее страх.

– А почему ты так думаешь? – спросил он.

Мой ответ удивил меня саму. Во-первых, потому, что он так быстро пришел мне на язык, и во-вторых, потому, что он был для меня таким очевидным:

– У тебя сильная душа.

– Душа?

– Душа – это то, что составляет твою неизменную сущность. От одной жизни к другой, – изложила я то, во что верила.

Макс все понял без каких-либо дополнительных разъяснений с моей стороны. Я увидела по нему, что он пытается ощутить ту силу, которая была у него когда-то в предыдущих жизнях. Немного такой силы он, похоже, и в самом деле в себе нашел, потому что вдруг побежал так быстро, как только мог, через луг, словно желая доказать самому себе, что он может быть таким же решительным, как Ровер и Бальдр. Я бросилась вслед за ним, но пробежав расстояние лишь в несколько собачьих туловищ, невольно начала отставать. Так быстро никогда не бегал даже Гром. Сейчас я видела перед собой пса, который, если бы только захотел, смог бы догнать любую другую собаку.

Даже Синее Перышко сверху изумленно наблюдала за тем, как Макс стремительно взбежал на небольшой пригорок, а с него помчался обратно к морю.

Чуть позже Макс развернулся, помчался назад, заскочил на пригорок, на который только что вскарабкалась я, и сказал:

– Если я когда-нибудь и стану сильным, то только благодаря тебе.

Наступает утро. Мне лучше. Рана гноится уже меньше, кровотечение почти прекратилось. Укус скорпиона я пережила. Однако голод и жажда доконают меня, моих детенышей и всю остальную стаю, если мы в ближайшее время не найдем какой-нибудь водоем.

Анатьяри стоит рядом с тремя другими людьми. Они взволнованно разговаривают. Он возвращается к нам и говорит Йедде:

– Вы останетесь здесь. Мы четверо отправимся в разных направлениях, чтобы поискать воду.

– Ты пойдешь один? – озабоченно спрашивает Йедда.

– И найду воду для нас всех, – Анатьяри весь сияет.

Он был и остается большим оптимистом.

Йедда отнюдь не сияет. От нее пахнет страхом. Пахнет так сильно, что я чувствую у себя на языке горький вкус сгнившей лимонной осины.

– Я вернусь, – обещает Анатьяри, однако у него не выходит забрать у Йедды ее страх.

– Ты будешь остерегаться Золотого Света? – спрашивает Йедда, и я невольно вспоминаю о Кассиопее, которая вроде бы должна появиться вслед за Золотым Светом, чтобы стать предводительницей всех кошек и установить их господство во всем мире.

– Клянусь тебе в этом, – очень серьезно говорит Анатьяри. – Я буду остерегаться Золотого Света.

В последующие дни мы питались мертвыми чайками, валявшимися на пляже. Когда нам не удавалось найти трупы чаек, я убивала для нас мышей. Один раз мне удалось поймать еще одного зайца, а один раз даже ежа. У меня это получалось так, будто я всю свою жизнь только тем и занималась, что охотилась.

Макс поначалу бежал рядом со мной, когда я гналась за своей добычей, но потом даже ему стало ясно, что действует он при этом весьма неуклюже. Охотник из него был просто-таки никудышный. После того как он осознал, что толку от него на охоте почти никакого, он стал просто ждать, когда я схвачу добычу и поделюсь ею с ним. Синее Перышко ехидничала особенно злобно, когда Макс получил от меня половину растерзанного ежа:

– Она тебе нужна, а ты ей – нет.

Однако в данном случае эта маленькая тварь ошибалась. Макс был мне нужен. Причем не только потому, что он мог забирать у меня мой страх. Когда он был рядом, я тоже спала спокойно. Клятва Анатьяри в том, что он будет остерегаться Золотого Света, была последним, что мне приснилось. Макс защищал меня во сне точно так же, как я защищала его.

Несколько дней спустя мы увидели с пляжа множество деревьев. Это, видимо, был лес, через который Синее Перышко хотела провести нас к тем далеким холмам и горам, за которыми находился дом Макса.

– Попрощайтесь с морем, – сказала Синее Перышко и села мне на спину, на которой она уже не раз с удовольствием сидела. Поначалу я ее сгоняла, но вскоре поняла, что отвадить эту птицу от сидения на моей спине мне не удастся. Прошло еще два дня, прежде чем до меня дошло, что Синее Перышко делает это не из желания меня позлить, а потому, что и она хочет ощутить близость к кому-то. И мне эта ее привычка постепенно даже стала немного нравиться.

Я еще раз глубоко вдохнула запах моря и послушала напоследок тихий шелест волн. Мне хотелось навсегда запомнить прекрасные дни и ночи, проведенные с Максом на пляже, и подумалось даже, что если бы я все-таки взяла себе какое-то другое имя, я, наверное, назвала бы себя Морем.

Я тут же отогнала эту мысль прочь. Не столько потому, что все еще полагала, будто никто не может сам давать себя имя (с тех пор как я стала открывать для себя мир, мои представления и взгляды менялись день ото дня), сколько потому, что я была не такой красивой, как море. Я была Раной и буду ею всегда. Однако теперь это имя казалось мне не таким уж плохим.