Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

А Зускин уже рядом, шепчет на ухо: «Обними весь мир и все, все получится…» И сразу перед глазами точно радуга засияла. И конец ее упирался в то место, где зарыт клад.

И еще вспоминает о незабвенном Учителе, гениальном шуте из «Короля Лира». Это было уже без Михоэлса. Зускин – в безысходном горе. Уезжая в Ленинград на гастроли, актеры еще не знали, что с Зускина взяли подписку о невыезде из Москвы. Вся его жизнь, казалось, опрокинута безвозвратно, – ни физических, ни моральных сил. Временами он репетировал, просто лежа на сцене, – от полного упадка сил. Пытался сохранить старые спектакли, вводил вместо себя на роль другого актера…

Однажды вдруг поднялся, шатаясь, подошел к вешалке, взял свою роскошную шубу…

– Очень страшно, Учитель? Мы скоро перейдем на русский язык?

– Лучше умереть, – сказал он тихо.

Это был плач – не плач. Причитание птицы, потерявшей птенца. Полудетский голос, который свивал для самого себя печальную сказку. Безысходная грусть, граничащая с полной тишиной. Ей до сих пор кажется, что лицо падает в подушку, прижимается к ней, чтоб еще глуше была скорбь, чтоб никто-никто не услыхал, что вот, что вот…

Готова ли она была принять тяжесть, посылаемую Судьбой?

В любом случае – не готова была играть на русском языке.

И все же сыграла.

И ей до сих пор тяжело вспоминать, когда она говорит «об этом преступлении».

И хочется застонать.

Нет, не обрушилось небо. И голуби ворковали без устали. И кружились около голубок. Улетали, прилетали, ворковали, любили, любились, рассказывали свою сказку, манили и мучили сердце, которому в этой сказке не было места.

Из воспоминаний Аллы Зускиной-Перельман об отце:

«… После очередного спектакля «Король Лир» Зускин, великолепно сыгравший роль Шута, сказал:

– Я ухожу со сцены навсегда, потому что сегодня сыграл не так, как должен был.

Это – Зускин.

…Человек перестал спать по ночам, его положили в одну из клиник и там усыпили в надежде, что искусственный сон… вылечит его. Его забрали из этой клиники спящего, на носилках. Можно ли вообразить ощущение человека, заснувшего в клинике и проснувшегося в пыточных подвалах Лубянки?

Такое не придумали еще не только в пьесах – в фантастических романах. 10

Я пытаюсь представить, как шла Этель в новый для нее театр Моссовета. Безрадостно? Озабоченно? Может быть, это просто надуманные попытки навязать свое видение прошлого, да еще из другого временного измерения? Страна Израиль вот уже более пятидесяти лет отвергает утопии. И вообще, человек – это тяжесть судьбы. Обещанный покой ненадежен, а удел актера во все времена бросать со сцены вызов времени…

Она уже знала, что в театре возможно все. Можно показать человека, который просто выходит, останавливается, осматривается. Можно показать световые эффекты, элементы декораций, силуэты, зверей.

Можно показать даже пустую сцену. Все это театр…

Событие, которое надо вывернуть наизнанку. И всякий раз обнажается некая истина, которая чаще всего почти невыносима. Но порой бывает ослепительно яркой и освежающей.

Театр…

Через семнадцать лет после отъезда в Израиль она вновь приедет в Москву. Она любила этот театр, любила Юрия Александровича, любила ритм и стиль жизни этого своеобразного коллектива.

Кто-то в гардеробе воскликнул:

– Этель!

Узнали, узнали…

Сейчас появится Ростислав Плятт:

– Этка!

Старое зеркало в ее гримерной. У зеркала молодая прелестная девушка. Может быть, это она сама?

Смеется: есть существенная разница в талии.

Завадский – Михоэлсу:

– Отдай ее мне!

Михоэлс – Завадскому:

– Через мой труп…

Этот факт Этель прокомментирует: «Трагическая правда!»

Как говаривал Бернард Шоу, знатоки женщин редко склонны к оптимизму.

– Когда-то это была моя гримерная. Мое место… Это хорошее место? Самое лучшее, не правда ли?

– Ах, извините… Садитесь, устраивайтесь поудобнее…

Они смотрят в зеркало. Она и молодая актриса. Что будет, если все начнут вслух вспоминать свое прошлое? У каждого найдется что сказать. Надо воздержаться, хотя бы из стыдливости… Все это было так давно…

Она – и это зеркало. И это молодое лицо. И сияющий, как тихая греза, волшебный град…

– Волшебный… что?

– Град! Град!

– Я поняла.

Какой-то пошлый парнасско-символистско-сюрреалистический бред.

Она боится Юрия Александровича. Боится русского языка.

– Я знаю, что Михоэлс очень любил вас как актрису? – спросил ее на собеседовании директор театра.

– Да, но он держал меня в ежевых рукавицах.

– Не в ежевых, а в ежовых…

Учиться жизни – все равно что кататься на коньках. Единственный выход – смеяться над собой вместе с зеваками. И она смеялась. И испытывала страх. И блаженство… Тоску… Избыток сил… Опустошенность… Безнадежную надежду…

Рядом – Любовь Орлова, Вера Марецкая, Валентина Серова.

Получить роль в спектакле – счастливый случай, судьба…

Подруги доверяют ей театральные истины: «В разведку с ней я бы пошла, но не дай господь играть с ней одни и те же роли!»

Она чувствует себя то сильной, то слабой… То плохо ей… То хорошо…

Это случится позже: войдет в театральное кафе, возьмет чашечку кофе. За столиком – Фаина Георгиевна Раневская.

– Вы знаете, наш Бог – вы понимаете, кого я имею в виду? – очень старый. Он спит, спит, потом просыпается, делает свое черное дело и опять спит!..

Ее первая роль в Моссовете – Дездемона в «Отелло». С великим Мордвиновым! Рослый красавец! Смотришь на него, и кажется, будто тебя уносит волнами. От его могучего тела исходит необычайное излучение. И публика, захваченная грозным очарованием малейшего его жеста, ждет развязки.

– Что с Мавром я хочу не разлучаться,

О том трубит открытый мой мятеж

И бурная судьба. Меня пленило

Как раз все то, чем отличен мой муж.

Лицом Отелло был мне дух Отелло,

И доблести его и бранной славе

Я посвятила душу и судьбу.

И если он, синьоры, призван к битвам,

Меня же здесь оставят мирной молью,

То я лишусь священных прав любви

И обрекаюсь тягостной разлуке.

Позвольте мне сопровождать его…

О, как она желала видеть в этом Черном язычнике своего мужа! Дездемона – венецианка, а всех венецианских женщин считали куртизанками. А она любила!