Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Ходит быстро, пусть не покажется странным, стремительно семенит ногами: «Фи! Стыдно уступать возрасту, стыдно…»

И не уступает.

Почти каждый год пишет и издает (!) новую книгу. Очередную только что получила в переводе на иврит.

Литературные премии, отклики – почти изо всех стран мира.

Все восторженное – пропускает мимо ушей. Главное – работать, не стонать от скуки, лучше стонать от боли, чем от скуки, а когда к скуке добавляется тоска, тревога – нет спасения.

И потом, кто нынче покупает книги? Был в Ашкелоне месячник культуры идиш. Под покровительством мэра города. Статей про месячник – бездна. И одного хвалили. И другого. И тот – организатор. И другой – выдающийся культуртрегер. И без того – ничего бы не состоялось. И без этого…

– Шира, – спрашиваю, – сколько ваших книг на празднике купили?

Молчит.

– Две, – вмешивается Рут (дочь). – Пусть Господь воздаст им сторицей!

– За такой-то подвиг?

Впрочем, быть может, Рут и права. Один известный российский критик в статье о Тургеневе, например, пишет: «…сегодня под артиллерийскими стволами не заставить простого обывателя читать те же «Дворянское гнездо», «Рудина», «Накануне», «Отцы и дети», «Вешние воды»…»

А еще на идиш?!

Вот если бы эротико-политический роман об Иосифе Кобзоне или Борисе Абрамовиче?

Помню, зашел к ней перед вечером памяти Иннокентия Михайловича Смоктуновского, ее зятя. Она уже собралась. Сидела на стуле прямо – как сидят обычно актеры.

– Это брать? – спросила, показывая на черную шаль, висевшую на спинке стула.

– У каждой женщины есть свои дополнительные органы, как ручки у пилота… – мудрствовал я.

– Эту шаль привез мне Михоэлс из Америки, кроме вас, даже никому не рискну сказать об этом.

Господи, Шира, нашла кому доверять тайны! Нынче что для журналистов, что для писателей не правдивые статьи хороши, а коммерческие. И чтоб про жареное… А тут такое имя – Михоэлс…

Вообще же, в ехидно работающем сознании нового репатрианта гадости зарождаются самостоятельно, всегда приходят тонко замаскированными и с неподдающимся быстрому распознаванию планом.

Прости, Господи…

…Внучка как-то приехала и привезла драгоценный рисунок Менделя Горшмана.

Накануне звонила дочери. Дочь Шломид (по-домашнему – Соломка) рассказала о внезапной кончине мужа, Иннокентия Смоктуновского, о похоронах, каких давно не видела Москва, о том, как последнему выходу артиста аплодировали тысячи людей (так недавно хоронили Феллини), об участии Горбачева в похоронах, его хлопотах…

В тот день Шира была молчалива. Она вообще молчалива. Произнесет несколько слов за день – и того много. А если разговаривает сама с собой – так это не она. Это говорят ее персонажи. А она только поправляет их, как поправила однажды соседку, которая сказала, что вот выстирала спинжак и повесила его сушить.

Шира поправила:

– Не «спинжак» а пиджак.

– Ах, Шира Григорьевна, по-вашему, по-интеллигентному, можно только сдохнуть…

Да, в тот день Шира была молчалива. Вопросительно посмотрела на меня:

– Как теперь будет жить Шломидка? Она читала сценарии, договаривалась с киностудиями, обсуждала костюмы… Но… Это же не профессия!.. Горбачев принимает участие? О, им было о чем поговорить с Иннокентием Михайловичем. Оба они крестьянские дети… Но о чем будет говорить с ним Шломид? Как будет жить? А вообще она у меня молодец! Говорит: «Кеша мог давно лежать в братской могиле, но вот достиг всех степеней славы. Чего же обижаться на жизнь?»

И впрямь, рядовой Иннокентий Смоктуновский был взят в плен, бежал, стреляли в него, но не попали. Потом десять лет боялся, что посадят за то, что был в плену. Отсюда – театр в Красноярске и в Норильске, подальше от государевых глаз. Да ведь и время его тогда еще не пришло…

Чувствую, надо сменить тему, тоска наплывает, как волна – волна тоски…

Из окна ее комнаты видно море. Говорю о море. Отвечает:

– Не понимаю, зачем так много воды…

Рассказывает о соседке, которая постоянно донимает Ширу такими речами: «Шира, ну что ты за письменным столом день и ночь мучаешься, купи себе сладкое и поживи хоть сколько-нибудь в свое удовольствие!»

– А она матрона гренадерского роста, ее разнесло от сладкого, точно облако…

Шира продолжает разговор о дочери:

– Родилась она в Иерусалиме. Как покажет в отделе кадров свой паспорт – у начальника глаза на лоб… Можно себе представить! Для того начальника отдела кадров и Бога нет, и Иерусалима нет, а фантазеры пишут: «Вечный город… Врата небесные…» Благо бумага все терпит.

Художник Михаил Семенович Родионов, родственник Софьи Гиацинтовой, которая тогда возглавляла театр Ленкома, говорит: «Нет у вас, Шира Григорьевна, хитрости… Разве нельзя объяснить в отделе кадров, что это – Новый Иерусалим, тот, что под Москвой…»

Шира соглашалась: нет в ней хитрости, ох нет…

И до сих пор не добрала…

Гиацинтова убедилась, что Родионов порекомендовал ей замечательного художника по костюмам, у Шломид – изумительно тонкий вкус. С тех пор брала ее с собой на все гастроли, в поездки. Так однажды оказались в Сталинграде. По приезде Шломид сказала матери: «В тамошнем театре видела «Овечий источник». Играет провинциальный артист – потрясающий! Если судьба улыбнется – о нем будет говорить вся страна… Нет, право, мама! Будешь его смотреть – надень очки, чтоб ничего не пропустить… И вообще, у тебя и папы – глаза слабые…»

– А мы с Горшманом уже все видели.

По-разному жили евреи в Российской империи.

В основном – плохо. Шира Горшман родилась еще и на окраине империи – в маленьком литовском городе Кроке. Здесь все выглядело таким убогим, обездоленным, что, казалось, людей просто обошли счастьем.

То, что говорил Максим Горький о себе, к Шире Горшман относится буквально: в детстве у нее действительно не было детства.

Разве что фарфоровая кукла, которую нашла девочка и запомнила на всю жизнь: один глаз, одна бровь, одна розовая щека, один черный локон.

Впрочем, отчим отобрал и это.

И девочка проявила характер. Ушла из дому. Ушла к бабушке и дедушке. А те – бедные, только и знали как сводить концы с концами. Не любой ценой, конечно. Бабушка говорила: «Помни обо всех, всех жалей, только себя не жалей». Позже то же самое скажет ей поэт Лейб Квитко: «Ты, быть может, и станешь писателем. Только не жалей себя…»