Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Ее сотрудники принесли из театра матрац, положили за перегородку. Правда, в квартире непременно ночевал кто-нибудь из еврейских писателей или художников, тот же Харац из Черновцов. А куда класть? Не беда, стелили на пол множество газет…

Однажды утром Иннокентий Михайлович стеснительно сказал: «Шира Григорьевна, право, мне очень неловко через него шагать… Вы уж объясните ему, пожалуйста…»

А тем временем он мерил московские улицы. Шесть театров отказали.

Говорил: «Везде все как-то глухо, точно ничего не происходит вовсе».

– К директору? По какому вопросу?

– По вопросу найма.

– Нам электрики не нужны…

– Я не электрик, я – артист…

– Да?! А артисты тем более…

Вспоминал разговор с одним режиссером:

– Хотел бы, чтоб вы меня прослушали…

– Я и так на вас смотрю и слушаю и, простите, ничего не могу сказать вам утешительного. Прощайте…

В другом месте:

– Забито все, голубчик, забито, и ничего не поделаешь…

Он, кажется, что-то понимал. Понимал, что его время не пришло.

Она шагает по десятилетиям с легкостью историка-архивиста, потому что история – книга без нумерации страниц, которая листается наугад каждым, явившимся жить.

– Мы плохо жили…

Тут сделала паузу, так что я спросил:

– Когда?

Она строго смотрит на меня:

– Кто это выдумал идею непрерывного повышения уровня жизни как самоцели? Советский марксист-ленинец? Профсоюзный деятель? Чиновник? Да, да… Мы жили плохо. И многие умирали. Но те, которые живут со мной нынче, ничего о том не знают. Одной женщине стала рассказывать про Массаду, как сотни евреев с женами и детьми противостояли десяткам тысяч римлян. И как выстроили римляне высокие крепостные валы. И подняли на них стенобитные машины. И как удалось им ворваться в объятую огнем крепость. И там, к своему изумлению, они не встретили никакого сопротивления…

«Так что ж, – говорит женщина, – это похоже на евреев!» – «Молчи! – крикнула ей. – Ты заодно с теми, кто рассказывает гнусь про Ташкентский фронт… Римляне не встретили никакого сопротивления, потому что защитники Массады предпочли заколоть своих жен и детей и покончить с собой, чтобы не сдаться врагу живыми… Все горело! И было жарко и страшно! И днем было страшнее, чем ночью, потому что золотой и гладкий свет высвечивал мертвых людей… Не было воды и было много крови…»

Женщина улыбалась: «Шира, ты веришь в эти сказки?»

Передо мной маленькое, сухенькое и сильное тело. Но вот она поднимается со стула, начинает ходить и поражает своей неутомимостью.

Побежит, точно желтый ветер, дующий с пустыни….

Непременно проводит до ворот. Не отказывайтесь, бесполезно.

Тягуче откроет парадную дверь, и горящее золото солнца бешено ударит в лицо.

Ее всегда интересовала природа антисемитизма, вернее, его носители. В одном из рассказов цикла «Коммунары» есть такой эпизод:

«– Ты кто?

– Коммунарка, – ответила Шифрочка.

– Не понимаешь! Я спрашиваю: ты русская или украинка?

– Я еврейка.

– Вот как? Моя мать говорила, что евреи – самые негодные люди.

– Где же она теперь, твоя мать, которая тебя учила человеколюбию?

– Она померла от голода. В нашем селе почти все поумирали с голоду: мать, бабушка, братья и сестры…

А это правда, что ты говоришь?

– Правда, правда! В коммуне все евреи. Придешь в себя, пойдешь, поищешь людей лучше нас».

Девушку-украинку звали Варя. Однажды она спросила Шифру:

«– А где твои отец и мать?

– Их махновцы убили.

– За что? – вскинула Варя испуганные глаза.

– За то, что они были евреи.

– Не может быть! Мало ли что кому не нравится, так надо сразу и убивать?!

– Твой ум растет как на дрожжах, – усмехнулась Шифра».

А потом появился Нохемка Шапиро. И Варя стала его женой, «что мать внушала, то уж и ветер развеял…» И во время Катастрофы Варя погибает как еврейка вместе со своими детьми, хотя была возможность спастись: «Варька, шлюха еврейская, оставь своих жиденят, беги отсюда. Все знают, что ты украинка!» А Варька плюнула ему в харю и крикнула: «Предатель, убийца! Мой муж на фронте в землю вгоняет таких гадов, как ты. Дети у меня еврейские, и я сама еврейка. Умру вместе с ними!»

Вот и все. Перед лицом смерти человек меняется. Присмотрись, он уже другой…

Пришло время и в собственной семье принимать русского зятя.

«Дитя мое, ты хорошо обдумала свой шаг? – спрашивает отец».

В избраннике дочери в рассказе Ширы легко угадывается Иннокентий Михайлович Смоктуновский. В отце – Мендель Горшман.

Учителями Менделя Горшмана были великолепные художники – В. Фаворский, Н. Купреянов, П. Митурич. По воспоминаниям самого Горшмана, они передавали ученикам не только опыт, но делились главным образом своими тревогами. Отдавали частицы энергии и мысли. Вопрос о национальности будущего зятя не мог подниматься всерьез. Конечно, лицо Горшмана-художника и иллюстратора в первую очередь определяли произведения Шолом-Алейхема, И.-Л. Переца, Менделе Мойхер-Сфорима. Но ведь иллюстрировал он и Льва Николаевича Толстого. В его пейзажах – Теберда, Прибалтика, Подмосковье, Молдавия, Киргизия…

Благодарной моделью позже станет сам Иннокентий Михайлович. Смоктуновский позировал художнику много раз.

Но была и командировка в Донбасс, когда от художника требовалось выполнение социального заказа, а он взял да и «мотнулся» на Винничину, в еврейские местечки…

– Это рабочие, да?! – кричал заказчик, показывая на рисунки местечковых евреев, которые сделал Горшман.

В доме Горшманов бывали многие из тех еврейских писателей, художников, интеллигентов, которым рок судил погибнуть в застенках Берии. А ведь Горшман мог и сам там оказаться. Жене всегда велел держать наготове узелок для мест «не столь отдаленных» и очень просил ее не быть декабристкой…

И все же вопрос о национальности мужа дочери, конечно, не стоял.

Но в рассказе прорвалась отцовская настороженность:

«– Дитя мое, ты хорошо обдумала свой шаг? Ты уверена, что все знаешь о своем избраннике?

– Отец, о чем ты, он современный человек.

– Послушай, после свадьбы нам придется жить всем вместе, нам некуда уйти, если мы не уживемся. Ты мне часто говоришь: «Отец, не качайся, не шепчи, не потирай руки, сидя за столом, не горбься, когда читаешь…» Я на тебя не обижаюсь, дитя мое. Но ты должна понять, что мои деды и прадеды, мой отец покачивались, читая молитву и сидя над священными книгами. Перед едой они долго потирали руки. Они молились Богу и вслух, и шепотом. И хотя мой отец был шорником, он за работой читал молитву.