Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

О, это целая наука – как не жалеть себя и прожить девять десятилетий из ста в двадцатом веке, когда человек только и думал, как сохранить себя, своих детей от пуль, снарядов, бомб, ножей, кастетов…

А дедушке было за шестьдесят. И был он хуже мальчишки. Любовался голубым небом. И набухшими почками деревьев. И удивлялся, как это деревья умирают и рождаются каждый год…

Юность Ширы прошла в скитаниях.

С двумя рублями уехала в Ковно – работать или учиться – жизнь покажет.

Перед Первой мировой войной царская власть приказала евреям покинуть насиженные места.

Куда ехать?

Конечно, в Палестину, на Святую землю, к Святым местам…

Мама плакала:

– Разве дома нет работы?

– Ты с ума сошла! – сказал Шире дедушка. – Когда придет Машиах, мы не только поедем – пешком пойдем. А сейчас?.. Что с тобой будет?

Но молодость нетерпелива. В шестнадцать лет – уже замужем, с мужем и ребенком отправляются в Палестину. Зачем?

Ну, тут мы доки, специалисты, сотни раз задавали себе этот незатейливый вопросик: «Зачем?» Ладно, опустим подробности, мол, ехали за детьми, задыхались от безвестности, хотели быть «как все», в общем, опустим подробности и допустим главное: бежали на родную землю!

А она камениста. И солнце пылает, точно жаровня. И британские чиновники высокомерны. И местное население – не то турки, не то курды, не то арабы – все негостеприимны, недружелюбны.

Что делать?

Мы построим Галилею,

Мы, мы!

– Что вы кричите?! – сказал Давид Бен-Гурион. – Ну и стройте, но зачем кричать?..

Зачем?

Ему было тридцать лет, а им по восемнадцать. Он для них – Старик, а они бешеные молодые евреи и еврейки. Попробуйте не кричать на их месте!

Все тогда в Палестине смешалось, ничего не разобрать: кто левые, кто правые? Шира выбрала левых, больше понравились парни из левых…

А Иерусалим, Ершалаим – не похож на дедушкины рассказы. Пыльный. И мух много…

Долго ли, коротко ли, приворожил Ширу один из левых, Мендель Элькинд, который прослышал, что в СССР, в Крыму, строят евреи чуть ли не библейскую коммуну. И в пику Бен-Гуриону решил сакраментальный еврейский вопрос так: «Надо ехать в Крым!» И еще к Шире приступил:

– Люди строят всемирное братство. Это когда человеку все лучше и лучше.

Если не ты, Ширка, так кто же?

Ей шел двадцать первый год. И было у нее уже трое детей. И, порвав с мужем, который не хотел ехать туда, где все «лучше и лучше», так, что еще немножко – и все окажутся в раю, – поехала в Крым.

В Крыму за свои деньги коров покупала, чтобы для коммуны выкормить. Но все у них сразу пошло, как и должно было пойти у дураков. И впору Элькинда было бы убить, да ГПУ опередило.

Мы построим Галилею (Извините, Крым…)

Мы! Мы!

– Что мы выстроили – сам Бог до сих пор понять не может, так что от нас, человеков, требовать?!

Потом я спросил Ширу:

– Отчего это в рассказах о коммунарах ни словечка нет об их национальности?

Смотрит на меня долго.

Молчит.

Успеваю вспомнить, как Корней Иванович Чуковский испрашивал разрешения издать «Детскую библию». Ему ответили: «Разрешается, но без упоминания слова «евреи»…»

– Редактор мне сказал: «Твою книгу, Шира, очень легко не выпустить…»

А далее в коммуну приехал будущий известный художник, а тогда студент ВХУТЕМАСа Мендель Горшман. На его картинах земля была желтая, а лошади – красные. И это было чудно и непонятно.

Они расписались в сельсовете и уехали в Москву.

После женитьбы Горшмана на Шире художник Лобас сказал художнику Тышлеру:

– Вот и поезжай после этого в еврейские колхозы…

Глядя на портрет Ширы в молодости работы Горшмана, я думал о том, что риск в творчестве – это утратить в себе художника и остаться, как говорил Михаил Пришвин, обыкновенным человеком, каким-нибудь бухгалтером.

Мендель Горшман предполагал, что его избранница не согласится жить на земле только бухгалтером, что страсть к поэзии будет обуревать ее и что она непременно дойдет до той высоты, когда творчество становится таким же Ремеслом, как дело понимающего и уважающего себя бухгалтера.

К Горшманам тянулись люди: старые и молодые, знакомые и незнакомые, живописцы и литераторы, артисты и музыканты.

Увы! Многие из них далече…

«Михоэлс на смертном ложе» – рисунок символический. В их доме собирались многие из тех, кто 12 августа 1952 года найдет вечное пристанище в недоброй земле.

А другие тогда покаялись. В каких злодеяниях – неизвестно. Это было время, когда говорили: «Надо иметь мужество признаваться в своих ошибках». Горшманы были людьми совестливыми и, очевидно, потому перестали понимать, чем, собственно, мужество отличается от трусости.

А там, в Крыму, где была коммуна, теперь развалившийся колхоз – все, что осталось от былого энтузиазма и былой мечты. Однажды неисповедимыми путями занесло в те края газету с моим рассказом о Шире. И после прочтения статьи в коровнике, где работала некогда молодая коммунарка, повесили мемориальную доску с надписью: «Здесь работала Шира Горшман, известная писательница на идиш. Ныне живет в Израиле».

Поистине, доверь тайну немому, и он заговорит…

– Да, так о Смоктуновском… Не будь дураком, взял да и приехал в Москву. Июнь был жарким. Он ходил в ватном костюме, грубых ботинках – ничего другого не было. Когда отрывались пуговицы – шел в мастерскую театра, где работала Шломид. Приходил, стеснялся…

Однажды дочь сказала: «Мама, мы придем вместе, ты не станешь оправдываться оттого, что у нас дома есть нечего?»

Когда он пришел, я поняла, как он высок и как низок наш потолок. Пристроился в уголке дивана, возле печи. Так скрестил ноги, что я не могла представить, как он вернется в исходное положение. И как поднимется. Конечно, я оправдывалась: «Есть только чай». Для нас война кончилась только в шестидесятых…

Все же дочь сделала замечание: «Могла бы смотреть на него меньше».

Он стал приходить чаще, тихий, стеснительный: «Что вы все время оправдываетесь? Хорошо, когда ничего нет, замечательно…» Я так не считала… Почему-то всегда просил чистую ложечку:

– Что вы, Иннокентий Михайлович! Я только кашу в вашей тарелке этой ложечкой размешала.

– Ну, раз размешали, значит, ложечка, согласитесь, уже не чистая…

– Он случайно не антисемит? – спрашивал тихий Горшман.

Вскоре Горшману пришлось идти хлопотать о прописке. Дочь сказала: «Все довольно серьезно и произойдет, по всей вероятности, в нашей длинной и мрачной комнате…»