Леонид Финкель - Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)

Я не верю в Бога, не читаю молитвы, но ты должна понять, откуда взялись мои привычки. Если тебе это не нравится, тем более это не понравится ему, а я слишком стар, чтобы менять свои привычки. Ты знаешь, дочка, ты росла в доме, где никогда не считали себя лучше других, но мы и не хуже!..»

Зять прижился в семье. Но маленькие хитрости ничего не дают. И полумаски обеспечивают лишь полумир. Чтобы жить среди других народов, нужно стать похожим на них.

«Давид хотел назвать внука именем своего отца, которого убили фашисты.

– А как звали вашего отца? – спросил Миша.

– Пейсах.

– Пейсах, – повторял про себя Миша. – Пейсах, Пейсах… А, это же Петя! – воскликнул он. – Петя, Петр!

Давид опустил голову и молчал. Но когда Миша вышел из комнаты, он сказал Лии:

– Я ничего не говорю, он хороший человек, Но Пейсах – это не Петя!..»

Авраам берет в жены Агарь.

Соломон женится на дочери фараона.

Руфь – маовитянка.

После ежедневной работы за письменным столом она выходит во двор. Сидит. По-стариковски дремлет. Что-то думает. О чем-то размышляет…

Пытаюсь понять ее связь со временем.

1

Однажды, в глухом переулке Иерусалима, я вдруг услыхал трагическую песнь.

«Флейта, – подумал я, – маленькая, холодная, чужая флейта».

Тягостное пение вызывало желание купить дешевый билет – на дорогой не хватит денег – на какую-то трагедию из собственной жизни. Но флейта вдруг запела о золотых днях, сердце мое смягчилось, и я стал присматриваться к прохожим. Все, что происходило некогда во Флоренции или позже, в Париже, казалось, нынче случается исключительно в Иерусалиме, точнее, в Западном Иерусалиме, той его части, что застроена в недавнее время. И без всяких религиозно-литературных мудрствований я переносил Давида из книги пророка Самуила в пространство иерусалимской улицы, маленькое игрушечное пространство, урчавшее от удовольствия.

Продавцы сувениров. Уличные художники. Туристы.

– Что это – «Ослепление Самсона»? Конечно, об антифаде? Или из жизни царя Давида?

Чего нет на этой улице из того, что уже бывало!

Сын Давида Шломо сказал:

– Суета сует! – и слова эти вырвались из царского дворца, полетели по городу, повисли над человечеством, как карающий меч.

– Суета сует!

Какая боль, какое отчаяние в словах, сказанных в сердцах…

…Суета сует… И всяческая суета…

Понимал же человек, что все было, все повторится и ничего изменить нельзя!

Режет яркий свет солнца. Это свет внутри нас.

Камни Иерусалима. Есть камни-бараны. Камни-холмы. Камни-гробницы. Тени прошлого нереальны, но точны. И этот цвет: от белого к желтому. Красным по синему…

Навстречу мне катилось яблоко голосов, смешков, сплетен, визгов.

В 1961 году Марк Шагал начал серию рисунков о царе Давиде. В студии непрерывно звучал орган. Уродливые казались ангелами, чистыми, как слеза.

Шагал щурился болезненно, подслеповато. Боль его была как открытая рана, будто он лежал на столе хирурга-коновала, и грязный этот стол был залит кровью людей и зарезанных лошадей. А Давид стоял с лютней в розовой руке и говорил о том, что он не только царь, но еще и царь оптимизма, хотя оптимизм редко встречается…

Шагалу казалось, что Давид вот-вот взлетит, а он стоял, точно был прикован к земле тяжелыми цепями. И не хотел подчиниться велению художника.

В тот день Шагал решил рисовать льва у ног Давида. И отправился за кулисы цирка, чтобы посмотреть на царя всех зверей. Цирк был для него местом магическим. Тысячелетняя забава, танец со слезами и смехом, игра рук и ног, самое веселое и самое трагическое представление в мире.

Возле клеток с животными художник остановился. Перед ним был Ноев ковчег. За решеткой сидели те, кого Ной выбрал, чтобы спасти от потопа. Он ожидал увидеть и самого Ноя, но вместо него появился укротитель с хлыстом в руке. И взмахнул этим хлыстом: «Дзик-дзик!»

– Львов кормили? – спросил он.

– Я не служитель цирка, я художник – Марк Шагал.

– Все равно, львов нужно кормить.

– Да, я видел их изображение на одеждах верховных жрецов, на коврах, во дворцах. Мне они тоже показались голодными.

– Ты хочешь рисовать льва? Напрасное дело, у тебя все равно выйдет либо петух, либо осел, либо корова..

– Когда лев заходит в клетку – он уже не лев… Кстати, почему я не вижу здесь белой птицы, которая могла бы взлететь, чтобы возвестить людям о мире на земле?

Укротитель ушел, а он стоял, словно голый, и ждал, когда эти звери бросятся на него и начнут мстить за себя, за то, что они не родились людьми.

Он чувствовал головокружение. Вдруг пропали цвета. А что, если он не закончит своего любимого Давида? Вот умрет и не закончит. И Давид врастет в землю, как верстовой столб…

И тотчас царь иудейский сделался сначала серым, потом прозрачным. И Иудейская пустыня из красной превратилась в черную.

Впервые за свои семьдесят лет Шагал чувствовал себя безнадежно старым.

«Ну, хорошо, – думал он, – пора умирать, но зачем так мерзко дрожат руки?»

Перед глазами пронеслась наездница. Он хотел было броситься к ней с букетом цветов, но почувствовал: ноги не движутся. Свинцовые, точно приросли к полу. А он так хотел к ней! Вот кому рассказать бы… о царе…

По экрану забегали ржавые царапины. Кадр оборвался. А вот он куда-то идет, обжигая босые ноги о горячий песок. О боже, как же он раньше не догадался: однажды старый Давид ощутил такую же слабость. Хотел догнать девушку, скачущую на лошади, чтобы спросить, как жить, как убежать от мира, от старости, от себя…

Так вот что их объединяет с Давидом: старость!

Если бы Микеланджело был стар, он выбрал бы другого Давида…

Да. И он, Марк Шагал, и Давид жили по одним законам. Они любили, а в жизни, как и в палитре художника, есть только один цвет, способный дать смысл жизни и искусству, – цвет любви…

Он выключил музыку. Давид стоял рядом. Вместе подошли к телефону. Набрали номер.

– Послушай, царь… Я знаю в Париже гадалку с зелеными глазами. Я видел ее в кадре голубого и желтого парижского воздуха. Она расскажет всю правду…

– Какую ты хотел правду?

– Когда я был молод, я хотел объять необъятное. Сейчас я каждое утро мечтаю только об одном: написать хотя бы одну картину. Только одну. Дай бог, одну. Но это очень трудно, Давид, потому что они должны «парить», ибо только тогда они смогут запросто пойти по земле. Но ведь именно тогда их перестают понимать, потому что ходить по земле – слишком уж просто.