Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 2

Ипполит остановился в нескольких метрах в тишине.

А потом долго стоял на пороге. Он смотрел сквозь проем на черные пустые стены, на голые бревна. Он смотрел, пытаясь понять, где гостиная, где прихожая. Пытаясь различить в острых развалинах знакомую мебель: большой рояль, платяной шкаф с маминой одеждой, советскую бабушкину антресоль. Он оглядывал грязную землю, пытаясь увидеть ненавистную в детстве клумбу. В слое сажи и пепла он старался узнать золотые волны красного ковра, по которому водил пальцем перед сном.

Ипполит зашел внутрь. Теперь там было так же по-осеннему холодно — больше не грела каменная печь, хотя она, виновница, причина, гордо и цело стояла посреди руин.

Все стало черно-белым. Серое глухое небо и мертвые обугленные стены. Крыши тоже больше не было.

Ипполит задрал голову. Между ним и бесцветным маревом летел аист. Широкий, с длинной вытянутой шеей, он завис прямо над головой Ипполита черным крестом. Все остолбенело, заледенело, остановилось, замерло.

Словно старая фотография где-то между страниц семейного альбома.

Ипполит проснулся от громкого шепота. Дверь в его комнату была приоткрыта, можно было рассмотреть край антресоли и угол, где на полках аккуратно расставленные иконы глядели белесыми глазами. Одна из них, в золотой тяжелой раме, смотрела прямо на Ипполита. Седой мужчина в желто-синей мантии упирался укоризненным взглядом, как бы спрашивая, чего не спишь?

Ипполит встал с кровати, надел теплые тапочки. Он слышал голос отца, но никак не мог разобрать слова. У двери он остановился, не стал раскрывать ее, не стал выходить сразу, он выглянул осторожно, неловко.

Отец сидел за столом, облокотив голову на руки, он был в растянутой серой майке и черных шортах. Мама всегда ругала его за то, что он ходил в них — из-за пятен и разводов.

На столе стояла темная бутылка без этикетки, маленькая граненая рюмка — Ипполит ее раньше не видел, наверное, из антресоли, — и что-то на белом блюдце, скрытое папиной рукой.

Ипполит незаметно приоткрыл дверь и перестал дышать. Маму все равно не было видно, она, видимо, стояла дальше, у кухни.

Отец говорил, не отнимая лица от рук:

— Я верю, верю, — Ипполит вслушивался, — но им-то я как могу объяснить? Как мне знать это все и все равно говорить о милости. У меня язык не поворачивается сказать, что все будет хорошо, я десятой доли такого не пережил!

Мама что-то отвечала, но Ипполит не мог различить, что, как ни пытался. Ему страшно было открывать дверь еще шире. Она могла скрипнуть, и тогда папа замолчит, улыбнется, как всегда улыбается, спросит, чего встал, воды нальет и уложит обратно.

— Это-то и страшно. Что неискренне все, машинально, — отец остановился и продолжил уже тише, — я спросил архидьякона, почему мы деньги за крещение берем, знаешь, что он мне ответил?

Ипполиту вдруг захотелось закрыть уши, заснуть, а лучше наоборот, чтобы все оказалось сном. Седой мужчина с иконы нахмурился еще больше, злился. Ипполит хотел было лечь обратно в кровать, но почему-то остался, снова посмотрев на сгорбленную спину отца:

— Он спросил, какой от этого толк, — отец поднял голову. — Так хоть заплатят. Они же даже не знают, зачем крестятся. Почему, что это значит. Да они Библию-то в руках за всю жизнь не держали. Как будто строишь дом, зная, что он скоро сгорит. Неохота становится, сказал он мне, понимаешь?

Ипполит почувствовал, как что-то сжимает ему горло. Он отвернулся и услышал шелест, плеск, стук. Он услышал, как за окном трещали цикады, хрустело полено в каменной печи.

Он услышал глухой дрожащий голос отца:

— Не хочу больше думать о бедах, к которым не имею отношения.

Ипполит неслышно вернулся в кровать, отвернулся к стене, отвернулся от света, от стыдящих взглядов с икон, от серой спины отца.

Отвернулся от следов расплакавшейся рюмки на деревянном столе.

К вечеру Ипполиту стало казаться, что его руки тоже побывали в огне. Он пытался разгрести завалы, без перчаток, без сменной одежды. Дом постепенно лишал его цвета. Оставляя только свой — черный и испачканный серый — неба.

Ипполит заканчивал в гостиной. Он вытащил из прихожей на улицу, к рюкзаку, бесполезные теперь ключи; из кухни — половник и нож с оплавленной ручкой; из своей спальни — голову маленького динозавра. Никаких документов, фотографий, одежды он найти не смог.

Обвалившаяся потолочная балка скрывала угол комнаты, придавив под собой обугленный диван. Этот угол Ипполит каждый вечер видел в маленькую щель приоткрытой двери его спальни. Ипполит навалился на балку, затрещало дерево, начало сыпаться под руками. Белые кроссовки Ипполита накрыло еще одним слоем сажи.

Он попытался снова. Балка со злобным хрустом сдвинулась. Достаточно, чтобы Ипполит, обтерев спиной стену, зацепившись макушкой — все волосы были теперь как седые, — пролез сбоку под ней.

Угол тоже сгорел.

Нижние полки полностью, верхние — проломились. От сорока восьми икон осталась сваленная на пол горстка деревяшек. Ипполит склонился перед ней, брал каждый обломок в руки, ничего не находил и складывал их к стене.

Руки были настолько грязные, что он стал смахивать сажу рукавом куртки. Бессмысленно, но уперто Ипполит продолжал откапывать сожженные образки. И выставлять их в ряд, словно примеряясь, как они смотрятся вместе — строгие и пустые.

Ипполит поднял угол большой рамы. Он остался цел: под слоем пепла скрывалось позолоченное дерево, витиеватым узором обрамлявшее знакомую икону. От нее даже сохранился и был различим край.

Усталые руки держат по ключу: в правой — золотой, смотрящий в небо, а в левой — железный, что смотрит вниз, в землю.

Ипполит слышал мычание и заглушенный голос. Его дверь была закрыта. Он намеренно медленно одевался, бессмысленно подходя к окну, открывая шкаф, перекладывая стопки вещей и возвращаясь обратно к кровати.

Отец уже год был в лежачем состоянии. Недавно они с мамой перенесли его в зал на бордовый диван, чтобы он не чувствовал себя одиноко в спальне.

Ипполит дотронулся до дверной ручки и остановился. Так было каждый раз. Он стоял так секунду, две, борясь с желанием развернуться и броситься собирать вещи, с желанием немедленно вернуться в общежитие в Москву, вылезти через окно и забыть. Забыть.

Ипполит вышел в зал. Мама уже надевала ботинки — она помогала владелице магазина в Стенино, зарабатывала копейки.

— Поль, как ты вовремя, — крикнула она из прихожей, — отец твой опять не спал всю ночь, помоги ему, если что.

— Что я, сам, что ли, не справлюсь?! — отозвался отец.

— Я вернусь сегодня попозже, надо будет машину разгрузить, еда на плите, — проигнорировала она мужа и быстро выскочила на улицу.