Коллектив авторов - Ковчег Лит. Том 1

На станциях мы, будучи далеко не скоростным, не фирменным, а лишь скромным пассажирским поездом без биотуалетов, стояли подолгу. Чем ближе к Ростову, тем теплее сентябрь. Несколько раз за день я выходила из поезда, стояла под солнцем, даже купила крупных семечек у худющей маленькой старушки, мне почему-то стало жаль ее. Голос ее был мягок, добр, ласков, а глаза ясны и взгляд глубок. Когда старушка, отдав мне газетный кулек, прошла мимо нашего вагона, я сыпанула на асфальт. Мгновенно слетелись голуби.

В детстве я увидела, как на дядю Витю — дедушку с первого этажа — сел голубь, на грудь сел, когда гроб с дядей Витей во дворе стоял. Тетя Нина, жена его, прошептала тогда: «Ангел по душу Виктора прилетел». С тех пор мне казалось, что всякий голубь рассчитан на одного умершего человека, что когда людей хоронят, голуби прилетают, чтобы забрать душу на небо. И когда я видела много голубей, стаи голубей, я представляла много мертвых людей. В доме, где я жила, часто умирали, в год — три-четыре человека, и я бегала смотреть, как прощается с жильцом двор. Мне почему-то не страшно было смотреть, меня завораживали похороны, но я не любила, когда плачут, мне нравилось, когда тихо переговариваются. И я каждый раз ждала голубя и очень волновалась, потому что лишь однажды, когда прощались с дядей Витей, я увидела птицу и услышала голос тети Нины: «За душой прилетел». К нему прилетел, а ко всем остальным опаздывает… Душа останется под землей и уж не выберется на небо никогда.

Уже во взрослой жизни я все еще иногда всерьез думаю, что каждый голубь, пусть даже самый облезлый и помоечный (уж каков человек, таков и его голубь), приставлен к душе, у каждого голубя — свой покойник, и если голубя не подкормить, он не успеет вовремя долететь, сесть на грудь и отнести душу на небо. Конечно, я понимаю, что ерунда это полная, а все же не подкормить не могу…

Маленькая, воздушная, почти святая пожилая женщина с семечками. Хотелось догнать ее и купить еще. Я скормила птицам почти все, оставив себе лишь небольшую горстку. Чтобы отучить меня от привычки лузгать, мама говорила, что перед продажей в горячие семечки люди погружают ноги, это избавляет от боли в суставах. Я представила, как старушка лечила ноги в этих семечках, и пока сидела, погрузив по щиколотку, мастерила из газеты кульки, а когда боль ушла, и семечки остыли, она аккуратно высыпала их в бумажные конусы и поспешила к поезду.

Проводник велела пассажирам вернуться. В тот день горстка семечек была единственной моей едой, и я не испытывала чувства голода, и, несмотря на духоту, мне не хотелось пить. И вдруг я поняла, что купила не потому, что пожалела старушку, а потому, что мне позарез нужно было что-то от нее, кусочек ее получить, потому что одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что в ней не надо искать крупицу бога, не нужно ее выдумывать и цепляться — она вся и есть бог. И когда она умрет, к ней прилетит самый белый голубь на свете и отнесет ее душу на седьмое небо. А голуби моих попутчиков рваные, грязные, вечно голодные, сколько ни сыпь им — клевать не перестанут, да и за душой опоздают…

К вечеру все мои гаджеты разрядились, а спать еще не хотелось. С болью чистюли-перфекциониста я отметила, что простыни моих соседей сползли с матрацев, да и сами матрацы норовили съехать с полок, плоские подушки задавлены были тяжелыми головами проживших целую жизнь людей.

Когда уже начали спускаться сумерки, состав наш вновь встал минут на двадцать, но не на станции, а просто на путях — мы пропускали скоростной поезд. Супруги, думая, что это полноценная остановка, отправились было подышать, но проводник их не выпустил, и мужчина, должно быть, упрашивал открыть дверь, чтобы, стоя в тамбуре, покурить. Минут пять их не было. За это время я успела стряхнуть простыни и без единой морщины натянуть их на матрац, взбить подушки и выбросить, наконец, готовый разорваться от мусора хиленький пакет, вместо него повесить пустой. Сделав это, я вновь взобралась наверх и отвернулась к стене. Не знаю, то ли меня сильно раздражал неряшливый вид, то ли хотелось как-то позаботиться об этих тяжелых во всех смыслах людях, то ли мне было стыдно перед Богом за мое к ним раздражение, но интересно то, что, вернувшись, ни один из них не заметил перемену, не заметили они и отсутствия мусорного пакета. Как ни в чем не бывало уселись за стол и громко начали разговаривать, потому что собрались поесть.

И вдруг я поняла, что мои соседи раздражали не столько неряшливостью и неуважением к другим, а своей нелюбовью друг к другу, усталостью друг от друга и от жизни, своей старостью. Бывало, я боролась с собственной тихой злобой к людям, заставляла себя мгновенно переменить отношение — ведь любое раздражение от гордости.

Почему я раздражаюсь на человека, злюсь на него? Почему он неугоден моему величеству? Потому что я ставлю себя выше него. Мудрость преподобного Амвросия Оптинского, как и мудрость многих других священнослужителей, сердцем не принимается, мало во мне Бога, мыслить по-христиански совершенно не умею, да и учиться не особо стремлюсь. С сожалением не раз отмечала в себе, что невыносимо далека от единственно верной истины, что в жизни меня волнуют только я, мое удобство, мое спокойствие, мое удовольствие. Смирением и не пахнет. И как Бог все еще терпит меня?

Засыпая, я размышляла о том, что моя соседка с серебристо-серой макушкой и та воздушно-святая старушка, что продала семечки, — ровесницы, а вот от одной я не смогла и яблоко съесть, а от другой сгрызла семечки, думая, что они, прежде чем попасть ко мне в руки, согрели ее ноги.

В Ростове настоящее бабье лето, двадцать градусов тепла. Мои попутчики ехали дальше, но в Ростове, как и на других станциях, вышли на улицу. Мужчина закурил, женщина, заложив руки за спину, медленно прохаживалась. Когда я со своим огромным рюкзаком спускалась с поезда, мои попутчики вдруг с ужасом поняли, что я их покидаю, и оба, не сговариваясь, подошли ко мне и не то разочарованно, не то испуганно поглядели. Мужчина, вспомнив, что меня от курева тошнит, выбросил под поезд только что начатую сигарету.

— Уже уходишь?! — Мне показалось, они едва сдержались, чтоб не вцепиться в меня. — Ты так тихо сидела там наверху, — проскрипел мужчина. — Мы с женой даже и не поругались ни разу.

И я подумала, что, возможно, стала для них чем-то необъяснимым и прекрасным, как для меня та старушка с семечками.

— Хорошего отдыха, — сказала я.

И тут страшно расхохоталась женщина:

— Отдыха! Ха-ха-ха! Мы не отдыхать едем, сына хоронить! — она достала платок и промокнула выступившие от смеха слезы.

— Че сразу хоронить, может это еще и не он! — огрызнулся муж.

Тем временем проводник велел всем вернуться в поезд.