Кэтрин Айзек - Я, ты и все, что между нами

Наверное, тогда он впервые соврал мне с тех пор, как перестал пить.

Мы не стали в тот же день говорить об этом маме. Генетик сказал, что это вряд ли хорошая идея, ведь эмоции разыграются и шок усилится, потому как результаты, по его словам, скорее всего, «огорчат» маму.

Но мы не могли вечно откладывать этот разговор, даже несмотря на то, что я знала, как это на нее повлияет. Потому что я понимала, каково это, когда ты знаешь, что есть всего лишь возможность, что ты передашь фатальный ген своему ребенку.

Сила материнской любви наполняет тебя с первого мгновения, когда ты чувствуешь движения и пульсацию крошечных рук и ног в своем животе. Ты вдыхаешь ее с запахом новорожденного, когда его кладут тебе на руки. Она увеличивается в тебе, когда он растет, когда ты обхватываешь пальцами его маленькую ладонь в его первый день в школе или целуешь его окровавленную коленку, когда он падает.

И я знаю, случается, что матери доходят до безумия – от недостатка сна, или подростковых истерик, или явных капризов и демонстративного непослушания. Но ты всегда будешь любить его так, как никого не любила до его рождения.

Худшим днем в жизни моей матери был не тот, когда она узнала, что у нее болезнь Хантингтона. Самым страшным стал холодный февральский день, когда она узнала, что у меня тоже есть эта болезнь.

Что касается меня самой, я даже не могла осознать, что происходило тогда в моей голове. Временами мне становилось так страшно, что за последние пять месяцев бывали случаи, когда по утрам я едва могла оторвать голову от подушки.

Это поставило знак вопроса над будущим человека, который значит для меня больше, чем кто-либо другой на земле, – будущим моего сына. Поскольку Уильям был несовершеннолетним, ему можно будет сделать тест только после восемнадцати лет. Так что у меня было, по крайней мере, еще восемь лет, прежде чем я узнала бы, передала ли я этот ген ему. И это при условии, что он сделает тест.

Мне тридцать три года. Симптомы у моей мамы начали появляться в тридцать семь. Возможно, у меня было не так много времени, пока начнут происходить вещи, влияющие на мою способность быть тем человеком, которым я хочу быть, – дочерью, другом, коллегой. И прежде всего, матерью.

Той, кто украдкой будет улыбаться, глядя со стороны на Уильяма, когда он станет мужчиной – так же, как я делала, когда он был маленьким мальчиком в варежках и шапке с помпоном.

Иногда я представляла его себе взрослым.

Временами мне удавалось увидеть его очень четко – то он ученый, то историк, пару раз он был мусорщиком. Я думала о том, как он найдет любовь, как его сердце будет разбито, как он окончит школу, купит свою первую машину, выберет университет, получит работу своей мечты.

Я ловила себя на том, что задумываюсь о тех моментах, когда смогу поддержать его.

Но, что самое странное, больше всего я думала о простых, незначительных вещах – буду ли я все еще рядом, когда его кудрявые волосы поредеют, или увижу ли я проблески седины в его бороде. Я думала о том, не пропущу ли я то время, когда его голос станет грубее с возрастом, а его привязанность к еде из «Доминос» не начнет оставлять следы на талии.

Мысль о том, что я не увижу это будущее, было невозможно принять.

Что и стало настоящей причиной, по которой мы были здесь, во Франции, причиной, по которой мама так отчаянно хотела, чтобы мы поехали. Моему сыну нужен был папа по гораздо более важной причине, чем я вслух признавалась, по той, которую, в свете моего диагноза, я больше не могла игнорировать. Я молилась, чтобы Адам оказался способным взять на себя эту роль в определенный момент и быть Уильяму таким отцом, который будет ему необходим больше, чем когда-либо.

Лучезарное утро потоком хлынуло через окно в мою спальню. Я лежала на спине среди мягких белых простыней, глядя в потолок. Всю ночь я провела, убеждая себя в том, что Уильям не мог бы догадаться ни о чем, связанном с болезнью Хантингтона, и пытаясь понять и объяснить то, что произошло в дровяном сарае.

Единственный вывод, к которому я смогла прийти: мне нужно притвориться, что ничего не случилось. Потому что действительно ничего не случилось. Я просто, как говорит Уильям, «разволновалась». Каждый раз, когда я думала о том, как Адам смотрел на меня, и о своих ответных чувствах, все это начинало казаться нереальным. Больше похожим на курьезные сны.

Мы провели большую часть утра все вместе у бассейна, затем Наташа отправилась готовить ланч. Бекки и Себ перестали препираться, но меня поразило, что, даже когда они не ссорились, общение между ними все равно оставалось чуть более чем формальным: она спрашивала его, где надувные нарукавники, он у нее – взяла ли она успокаивающий крем для детской кожи.

Они обсуждали высыпания на коже, приучение к горшку, пользование электронными устройствами и молочные зубы, но ничего из тех вещей, о которых говорили в те дни, когда их глаза горели желанием и страстью. Они совершенно не могли расслабиться. В какой-то момент я сама взяла Джеймса и Руфуса в бассейн – чтобы организовать игру в волейбол, – но каждый раз, когда я смотрела на шезлонги у бассейна, один из них лихорадочно пытался успокоить Поппи, а другой метался в поисках пакета с подгузниками.

Они были одновременно лучшей и худшей рекламой родительства, которую я могла себе представить.

Мы собрали вещи и отправились назад в коттедж около половины второго, когда Наташа пообещала нам пир. Пока остальные бесцельно бродили по пыльному двору, в дверях появился Чарли и помахал мне. Я бросила свое мокрое полотенце и пляжную сумку на стул и подошла к нему.

– Были у бассейна? – спросил он.

– Да, но там сегодня людно. Все хотят насладиться солнцем после вчерашнего дождя.

– Слушай, я хотел спросить, не хотите ли вы с Уильямом прогуляться со мной и Хлоей чуть позже?

– Было бы замечательно. Уверена, он согласится.

– Ничего сверхактивного, – сказал он. – Я взял карту тропинок в замке и знаю очень милый маршрут у озера.

– Это свидание. – Жар поднялся по моей шее. – Ну, то есть не свидание как таковое. Но мы придем.

Он рассмеялся и отвел от меня взгляд, только когда зазвонил его телефон.

– Извини, Джесс. – Он полез за ним в карман, чтобы ответить. У него были красивые руки – гладкие и загорелые, подчеркнутые часами, которые любому, у кого самыми крутыми часами были Swatch, казались дорогими.

Я неловко стояла рядом, не понимая, попрощались мы или нет.

– Увидимся позже, да? – беззвучно сказала я, отходя.

Он прикрыл ладонью телефон:

– Около четырех часов?

– Хорошо.

Чарли был милым. То, что доктор прописал. Без какой бы то ни было претензии на серьезные отношения, что, учитывая мои обстоятельства, вызвало бы дюжину сложных и болезненных вопросов о будущем. Он был веселым, дружелюбным парнем, который живет по соседству. Так что мы вместе могли бы ходить в рестораны или в кино. Мы могли бы немного развлечься и, возможно, целоваться в субботу вечером. Это было бы так приятно. Я не могла выразить, насколько привлекательной в тот момент была мысль о приятности. Мне хватило сильных эмоций, хотелось чего-то такого сдержанного.