Ведат Кокона - По волнам жизни

Исмаил невольно придвинул голову к подушке Хесмы и коснулся черных, разметавшихся на наволочке волос. Вздрогнул и вернулся к реальности. Веточка кипариса на лбу, груши на щеках, густо намазанных ртутным кремом, будто для карнавала, блестки, сверкавшие, как искры фейерверка, в слабых серебристых лучах солнца, косо пробивающихся сквозь кружево розовых гардин. Гладкие черные волосы, подкрашенные дубильным орешком, напоминая цветом эбеновое дерево, резко выделялись на белом полотне подушки. Как отличались они от светлых волос Клотильды! Реальность сразу спугнула последнее видение мечты, как смывает след ноги волна, прибиваясь к берегу.

Да, это была Хесма, его невеста, его жена, занявшая теперь на всю жизнь место Клотильды…

Он еще раз внимательно посмотрел на лежавшую рядом девушку, которая провела с ним целую ночь и к которой он еще не прикоснулся. Он не мог назвать ее красивой — нет, ни в коем случае, — но не мог назвать и некрасивой. У нее было правильное, даже, пожалуй, очень правильное лицо: лоб, нос, рот, подбородок… А глаза? Он даже не заметил, какие глаза прятались за этими опущенными веками с длинными, загнутыми кверху ресницами. Черные, как волосы, голубые, серые, каре-зеленые или зеленовато-синие? Был нежен и мечтателен их взгляд, как, например, у Клотильды, или же дик, как у Фросины во время прилива страсти?

Снопы солнечных лучей, касаясь белоснежной подушки, словно сильней раздували огонь сверкавших на лице новобрачной блесток. Нет, все-таки нельзя сказать, что Хесма некрасива… На ее лице он не увидел изъянов. Наоборот, маленькая темная родинка, черневшая на полной белой шее, ласково манила, будто говоря: «Смотри, какая я милая, поцелуй меня!» И упругая, свежая, точно налитая грудь. Поднимаясь и опускаясь при каждом вдохе и выдохе, она выступала из открытого вышитого ворота ночной рубашки фиалкового цвета, красиво оттенявшей безупречную кожу девушки. Конечно, такая грудь взволновала бы Исмаила, уже несколько месяцев не прикасавшегося к женскому телу, если бы не вызывали отвращения идиотски разукрашенное лицо и хна, безобразившая маленькую ручку, лежавшую на красном атласном одеяле.

Он сделал движение, чтобы разбудить жену, и она проснулась. Хесма открыла глаза и вздрогнула всем телом: совсем рядом, на своей подушке, она увидела лицо мужа с широко открытыми глазами, удивленно разглядывавшими ее. Инстинктивным движением она натянула на себя сползшее одеяло и закрылась до самой шеи. Она спрятала под одеяло и руку, которую сбившийся к плечу широкий рукав ночной рубашки открыл всю до подмышки. В этот миг ее густо накрашенные щеки так вспыхнули от смущения, как заливается краской небо на рассвете, когда солнце открывает его наготу. Не отрывая от Исмаила взгляда, Хесма замерла в ожидании.

Глаза у нее были большие, глубокие, черные, блестящие. Если бы они принадлежали какой-нибудь итальянке или француженке, Исмаил, конечно, потерял бы голову, как это не раз случалось с ним при встрече с миловидной иностранкой, обладавшей даже менее красивыми, чем у Хесмы, глазами. Но эти глаза принадлежали наивной и чистой албанской девушке, которой еще не коснулись не только губы или рука мужчины, но даже его дыхание… Впрочем, чему же тут удивляться: мы любим чужое и недооцениваем свое…

Исмаилу понравились эти глаза, но не так, как они того заслуживали: обилие обрядных украшений и особенно кипарисовая ветка и груши, нарисованные на лбу и щеках молодой жены, блестки, сверкавшие на ее смущенном личике, бесили и раздражали его. Почему так обезобразили эту девушку? Какие странные законы! Вот уж посмеялась бы Клотильда, увидев его рядом с этой так размалеванной девушкой! На самом же деле Клотильда могла, конечно, посмеяться над этим «художеством», но все-таки позавидовала бы Хесме, особенно этим красивым волосам, большим глазам и нежной бархатной коже, еще не оскверненной мужскими поцелуями…

Солнечный луч, как тоненький серебряный прутик, дрожал, сияя над свадебной нитью, вплетенной в черные волосы Хесмы. Исмаил протянул руку, чтобы сорвать ее, и сказал:

— У тебя еще осталась свадебная нить в волосах. Дай я ее сниму.

Он дотронулся до нити похолодевшими от волнения пальцами, снял с волос и поднес к глазам жены:

— Нить невесты!

И пощекотал ей нос. Она рассмеялась. За приоткрытыми в улыбке губами сверкнули белые зубы, напоминавшие жемчуг в дорогом, обитом красным бархатом футляре.

Он опять провел нитью по носу Хесмы.

— Как тебя зовут?

Она взглянула на него с легкой улыбкой и ответила:

— Как будто не знаешь…

— А откуда мне знать? Разве я тебя когда-нибудь видел?

Она поняла, что он шутит, но сказала:

— Хесма.

— Хесма! — Исмаил помолчал, словно задумался над чем-то, и проговорил: — А имя у тебя красивое, Хесма!

Она покраснела: ее отец прожил с матерью тридцать лет и ни разу за все эти годы не назвал ее по имени — Нэслия, а Исмаил произнес имя своей жены в первый же день их совместной жизни! Ну не стыд ли это!

Исмаил продолжал играть брачной нитью, на этот раз щекоча маленькую мочку ее уха, покрасневшую от нахлынувшего на Хесму смущения:

— Кто же ты такая?

Она удивленно взглянула на мужа: почему он задает ей эти странные вопросы? «Как тебя зовут? Кто же ты такая?» Было совершенно очевидно, что ему хотелось пошутить, но бедная Хесма, простая албанская девушка, не знавшая ни уловок, ни приемов кокетства опытных в таких делах европейских девушек, не нашлась что ответить. Она снова натянула на себя одеяло и устремила на Исмаила пугливый, полный тревожного ожидания взгляд. Ее всю трясло как в лихорадке.

— Так кто же ты все-таки такая? — опять спросил Исмаил в надежде, что она с милым кокетством, как это, безусловно, сделала бы Клотильда, скажет ему: «Я твоя жена, твоя маленькая и хорошенькая женушка!» Но Хесма ответила, словно рассердившись:

— Я Хесма.

И тут ему стало понятно, насколько она наивна. Он ждал одного ответа, она дала совсем другой. Клотильда повела бы себя иначе… Как жеманна, кокетлива, ласкова была она! Сразу располагала к себе такими нежными, милыми словами, что, слушая их, казалось, будто она читает прекрасные стихи или поет песню возле источника… Но скольким юношам говорились ею эти красивые слова с милым женским кокетством, кто знает! А его жена, Хесма, чиста, как белый снег на вершине скалы, где не ступала нога человека…

Исмаилу стало приятно от этих мыслей, и, чтобы продолжить начатую шутливую игру, он спросил:

— А я, кто я такой?

Хесма могла сразу же ответить: «Ты — Исмаил», но ей было стыдно назвать мужа по имени: ее мать за тридцать лет супружества не сделала этого ни разу. Ей было яснее ясного, чего добивался от нее Исмаил. Он хотел, чтобы она произнесла вслух его имя. Хесма подумала немного и, выскользнув из устроенной ей западни, отвечала с улыбкой: