Ведат Кокона - По волнам жизни

— Я тебя спрашиваю, кто привел его в твой дом?

Ольга подняла глаза и, спокойно выдержав колючий взгляд жандарма, не ответила ему ни слова. Хайдар понял, что эта женщина — крепкий орешек, но, желая все-таки получить от нее кое-какие сведения, изменил тон:

— Скажи, кто привел к тебе Али Кельменди, и я освобожу твоего сына.

Теперь Ольга уже не сомневалась в том, что начальник жандармерии ничего не знает точно и пытается выяснить через нее имена товарищей Али Кельменди. Ей показалось, что с нее спала давившая на плечи тяжкая ноша, и, стараясь глядеть Хайдару прямо в лицо, она сказала:

— Вы правы, его привел ко мне какой-то мужчина.

Ширококостное лицо жандарма прояснилось. Щеки его, синие от густой поросли, хотя он регулярно и тщательно брился, растянулись в улыбке, образовав у рта глубокие складки. Холодные злые глаза уставились на Ольгу, которая была совершенно спокойна. Он шепотом спросил:

— Кто?

Помедлив немножко, Ольга произнесла с деланным огорчением:

— Разве я знаю?

— Врешь!

— А зачем мне врать? Я его не знаю. Он даже не из Корчи. Если бы знала, сказала бы вам — я никого не боюсь.

Хайдар повернулся к Ольге спиной, подошел к столу, стукнул по нему кулаком и крикнул:

— Меня король посадил на это место, чтобы я защищал Албанию от ее врагов — коммунистов. И вот что я тебе скажу: бог свидетель, если твой сын еще раз примет участие в такой демонстрации, ты увидишь его на виселице. Хайдар Адэми не зря получил от Его Величества чин подполковника! Я сотру коммунистов с лица земли, бог тому свидетель! У Зогу много врагов, но я защищу его, я уничтожу всех коммунистов и заставлю всю Корчу содрогаться от моего имени!

Он еще раз стукнул кулаком по столу, для пущей острастки. Но Ольга смотрела на него совершенно спокойно, зная, что кричать на женщину и угрожать ей могут только малодушные мужчины.

У Исмаила среди коллег был близкий друг, которого он очень любил: Решат Дэльвина.

В девятилетнем возрасте Решат уехал учиться в Италию. Отец, человек с достатком, отправил сына в Лечче и устроил в интернат, где проживало много албанцев. В этом маленьком городе Южной Италии Решат закончил начальную школу и гимназию, потом переехал в Болонью. Там проучился четыре года и получил право преподавать физику и химию.

Решат обладал живым умом и приятной внешностью. Особенно украшали его удлиненное лицо черные широкие брови и легкая ироническая улыбка, блуждавшая в углах большого рта. На высокий лоб упрямо спадали пряди непокорных волос.

Несмотря на то что Решат с малых лет находился в Италии, там же получил образование, он вернулся на родину ярым противником всего итальянского. Создавалось такое впечатление, что из страны, напоенной поэзией, музыкой и любовью, он привез только глубокую ненависть, испытываемую им к Муссолини и чернорубашечникам. Подобно огромной паутине, она в его сознании опутала своими тонкими нитями все итальянское без исключения — даже музыку, живопись и литературу. Конечно, Решат воздавал должное гениям, которыми в разное время одарила Италия мировую культуру. Однако ненависть к фашизму отравляла его мысли, словно капля яда — прозрачную воду в сосуде, не позволяя напиться, как бы ни мучила жажда.

Да, Решат ненавидел все итальянское. Он говорил, что у итальянцев не может быть ничего хорошего: ни писателей, ни журналистов, ни автомобилей, ни самолетов, ни радио, одним словом — вообще ничего. И достигло это чувство апогея, когда фашисты захватили Абиссинию и республиканскую Испанию. За круглым плетеным столиком в кафе «Курсаль», в тени раскидистых акаций, за стаканом холодного шабесо, Решат страстно комментировал события в Испании, с упоением рассказывая о потерях франкистов. Из всего круга друзей, собиравшихся по вечерам в саду «Курсаля», Решат говорил о политике с особым знанием дела, потому что просматривал все иностранные газеты, до часу ночи слушал новости и последние известия по радио. Утром он приходил на занятия бледный, с мешками под глазами и от недосыпания часто раздражался.

А после уроков снова направлялся с Исмаилом и другими коллегами в «Курсаль». Некоторые, как всегда, шли туда играть в триктрак, другие — в шахматы, а кто-то — просто посидеть в саду и обсудить полученную из газет информацию о войне в Абиссинии или в Испании.

Примерно к шести часам вечера в кафе стекались знать и интеллигенция Тираны. Служившая здесь официанткой Марчелла, итальянка в кремовом платье из чесучи, порхала, как бабочка, между столиками, кокетливо улыбаясь и пожилым, и молодым клиентам. А те таяли от ее воркованья, с нежностью поглядывая на испорченное оспой и рыжеватыми веснушками некрасивое лицо итальянки. «Марчелла!» — неслось то от одного, то от другого столика, и девушка, горделиво выставив грудь, скользила по залу, откликаясь на зов:

— Vengo subito! [46] Иду, уже иду! (итал.)

И все-таки задерживалась для короткой беседы у столика дипломатов, глядевших с нескрываемым вожделением на игривую итальянку.

Утром и вечером в «Курсаль» заходил итальянец по имени Джиро. Это был очень общительный мужчина лет тридцати пяти с весьма импозантной фигурой. Несмотря на постоянную улыбку на лице и готовность вступать в разговор решительно со всеми, интеллигентные завсегдатаи «Курсаля» избегали его, как черт ладана, потому что ходили слухи, будто Джиро — фашистский агент. Естественно, находилось мало охотников сидеть с ним за одним столиком. Люди, казалось, чувствовали, что недавно приехавшие сюда из Италии Марчелла, Джиро и преподаватели физкультуры — предвестники той страшной беды, которая вскоре постигнет Албанию, валом накатившись на ее берега…

Выйдя к вечеру из «Курсаля», Исмаил с Решатом Дэльвиной и другими коллегами, прогуливаясь, доходили обычно до тупика в конце большого, широкого и длинного бульвара, мало застроенного домами. Потом, беседуя, медленно возвращались назад. И хотя солнце уже скрылось, горячие плиты бульвара, немилосердно разогретые за день, все еще обдавали жаром. Друзья шли и продолжали разговор, начатый в кафе. Говорили они и об этом огромном бульваре почти без построек, вспоминали бульвары крупных городов Италии и Франции, прекрасное, проведенное за границей время, университетские будни и сравнивали кипевшую там жизнь с жалким существованием в Тиране, не приносившим никакого удовлетворения. Даже росшие по обеим сторонам тротуара пышные кусты и акации, покрытые толстым слоем пыли, казались им посеревшими от скуки здешнего однообразного и безрадостного бытия. Да и какую радость могли чувствовать эти молодые люди, вернувшиеся несколько лет назад из культурных и развитых стран к себе на родину, которая в Европе двадцатого века томилась от гнета средневековых пережитков? Какую радость могли испытывать эти молодые люди в стране, где все еще царил дух османизма и невежества?