Ведат Кокона - По волнам жизни

Поужинав дома, молодые люди снова отправлялись в «Курсаль» и сидели там до полуночи. Некоторые, уединившись в кабинетах и утопая в густом табачном дыму, играли в джокер или покер, другие устраивались на террасе и наслаждались ночной прохладой. Исмаилу не нравилась такая жизнь, но странная сила инерции и рутины заставляла и его проводить бо́льшую часть времени в кафе, хотя это ему уже осточертело. Мечты юности отвергались временем: любое рожденное сердцем желание погибало втуне при режиме Зогу подобно тому, как высыхает свежая струйка воды под палящим солнцем пустыни.

Многие из товарищей Исмаила, и Решат Дэльвина тоже, были женаты и успели обзавестись детьми. Но никого из них не тянуло после обеда или ужина остаться дома, посидеть в кругу семьи и поговорить с женой. Не успев встать из-за стола, они, напустив на себя деловитость, спешили в «Курсаль» развеять угнетавшую их тоску.

И Исмаил поступал так же. Он очень мало бывал дома и почти не разговаривал с отцом, с матерью и Хесмой, не удосуживался позаниматься с Манушате или поиграть с маленьким сыном Агроном.

Это был очень хорошенький пухлый малыш со светлыми кудряшками и красивыми веселыми синими глазками, казавшийся старше своих двух лет. Исмаил редко брал его на колени, хотя ребенок постоянно тянулся к нему ручонками, ожидая отцовской ласки. Хесма жила как бы в тени Исмаила: целыми днями занималась хозяйством, возилась с ребенком и даже не смела спросить мужа, куда он ходит, отчего иногда бывает не в духе, не обижен ли кем-нибудь. Как ее мать и другие албанские женщины, она вошла в дом своего супруга, чтобы жить по его воле и по указке свекра и свекрови. Она вставала рано, пока Исмаил еще спал, разводила огонь и варила кофе ему и родителям. Когда она подавала дымящийся кофе мужу в постель, он смотрел на ее натруженные руки, почерневшие от угля и копоти пальцы и невольно сравнивал их с холеными ручками иностранок, которых знавал до женитьбы. Такие сравнения охлаждали его и отдаляли от Хесмы, которую он терпел, как терпят хворые неизбежную боль.

День Хесмы проходил в обычных хозяйственных хлопотах. Она подметала и убирала комнаты, готовила, мыла посуду, чинила и штопала рваные носки — а их в доме хватало, — следила за ребенком. Потом укладывала его спать, мыла после ужина посуду и ложилась в постель, изнемогая от усталости. Когда Исмаил возвращался домой, она уже спала. Он устраивался рядом и часок-другой читал, так как сразу заснуть не мог. Иногда, если теплое тело Хесмы волновало его, привлекая свежестью и чистотой, он откладывал книгу в сторону, гасил свет и придвигался к жене. Но уставшая за день Хесма не понимала спросонья, ласкал ее муж наяву или во сне. А когда наконец открывала глаза и тянулась к нему, он уже отстранялся, поворачивался к ней спиной и тут же начинал храпеть.

А утром, просыпаясь раньше Исмаила, она тихонько лежала рядом, пока он крепко спал. Лежала и с нежностью всматривалась в черты его лица, любуясь мужем, отцом своего сына, в браке с которым прожила уже четыре года. Хесма очень любила Исмаила, старалась ему во всем угождать, но открыто не проявляла своей нежности. Разглядывая спавшего мужа, она вспоминала чудесное утро первого дня их супружества. Ей вспоминалось то удивительное чувство, которое испытала она, проснувшись и увидев рядом большие растерянные глаза Исмаила, внимательно смотревшего на нее. Каким прекрасным казалось ей первое утро их совместной жизни! Она вспоминала, как Исмаил, забавляясь, щекотал ей свадебной нитью кончик носа и мочку уха. Ей припоминался страшный и сладостный миг, когда он склонился над ней и поцеловал ее в шею у затылка. И теперь она вся заливалась краской, вспоминая тот чудесный миг, когда отдалась ему с пылкой непосредственностью искренней и чистой албанской девушки. К сожалению, счастливое время этой светлой любви быстро и безвозвратно прошло. Исмаилу очень скоро приелась нежность жены: он больше не ласкал ее так, как в то первое утро. Конечно, иногда в нем просыпалось желание, и он заключал ее в свои объятия. Но это случалось тогда, когда этого хотелось ему, а не ей. Серебряную нить, которой он щекотал ей нос и которую бросил потом на пол, Хесма бережно хранила и собиралась сохранять всегда как память об испытанном когда-то счастье. Она завернула ее в бумагу и спрятала в комоде. Если выдавалось свободное время, Хесма доставала пакетик, разворачивала его, клала нить на ладонь и предавалась сладким воспоминаниям. Однажды, роясь и ища что-то в ящике, Исмаил увидел пакетик, открыл его, достал нить и спросил Хесму, что это.

Жена улыбнулась:

— Разве ты ничего не помнишь?

— Что я должен помнить?

Смутившись, она опустила глаза и ответила дрожащим от волнения голосом:

— Это же свадебная нить, которую ты тогда…

Исмаил изумленно посмотрел на жену, задумался, пожал плечами и сказал:

— Какие же, однако, вы, женщины, глупые!

— Почему глупые?

— Потому что забиваете себе голову подобной чепухой… — И он ушел, оставив свою жену обескураженной, в грустной растерянности…

В этом году Манушате, младшая сестра Исмаила, которой исполнилось семнадцать лет, как-то сразу вытянулась и стала тоненькой стройной девушкой. Заплетенные в косы светлые гладкие волосы она укладывала вокруг головы, и они блестели на солнце, как золотая корона. Серо-зеленые миндалевидные глаза Манушате, томные и глубокие, смотрели ласково и излучали мягкий свет, напоминавший свет луны, струящийся по глади моря. Но лицо с мелкими чертами было покрыто легкой бледностью, словно она только что оправилась после продолжительной болезни.

Манушате училась в пятом классе Института Королевы-матери {113} 113 Институт Королевы-матери… — Имеется в виду учрежденное в Тиране матерью А. Зогу женское среднее учебно-воспитательное заведение. . Джемиле вставала рано, подходила к постели дочери, гладила ее мягкие волосы и говорила:

— Манушате, родная моя, вставай, иначе опоздаешь!

Девушка бормотала что-то спросонья, протирала заспанные глаза, зевала и потягивалась в кровати, стараясь отогнать сон.

Умывшись и причесавшись, она надевала форменное платье с белым крахмальным воротничком, черный передник и садилась завтракать. Джемиле стояла рядом и ждала, пока дочка выпьет чашку молока и съест ломтик намазанного маслом хлеба.

— Пожалуйста, ешь, дорогая, иначе заболеешь! Допей молоко, прошу тебя!

По утрам Манушате совсем не хотелось есть, ее подташнивало и молоко казалось горьким, как лекарство. Если бы мама разрешила, она охотно пошла бы в Институт без еды. Дурная привычка не завтракать укоренилась у Манушате с детства. Все эти годы матери приходилось крутиться возле нее с кусочком хлеба в одной руке и кружкой молока — в другой. И теперь, уже совсем взрослая, она не оставила этой привычки: если бы мать не стояла над ней, она уходила бы на занятия, так и не поев. Исмаил, который очень любил свою младшую сестру, советовал ей: