Ведат Кокона - По волнам жизни

Исмаил курил сигарету и слушал в унынии и грусти. Им овладела такая невыразимая тоска, такая безысходная печаль, что он стал задыхаться от душивших его слез и зарыдал как ребенок. Он жалел несчастный люд, тщетно искавший правды у порогов миссий — у стран, давно превративших албанскую землю в товар. Жалел свою семью, своих маленьких детей, Софику. Какой им назначен удел в бедной их Албании, куда с минуты на минуту ступит фашистский сапог?

Он облокотился на подоконник, подпер кулаками разгоряченные, мокрые от слез щеки и стал смотреть в синее пространство. Вдруг теплая и мягкая рука жены несмело скользнула по его затылку. За годы совместной жизни Хесма научилась утешать и успокаивать мужа в минуты отчаяния или внезапно нахлынувшей тоски. Наделенная умом и чуткостью, она заметила, что Исмаилу нравится ее нежная, утешающая его, как ребенка, ласка, нравится, когда она целует его и баюкает в объятиях, положив его голову на свою полную грудь. Исмаил понемногу притихал, успокаивался, забываясь в сладком дурмане ароматного запаха ее кожи и становясь мягким и податливым как воск. Это были самые счастливые минуты в ее жизни. Муж заметно веселел, виновато и вместе с тем признательно улыбался ей, зажигал сигарету и с наслаждением выкуривал ее. Да и что тут удивительного? Разве можно найти такого мужчину, который устоял бы перед лаской умной женщины, прекрасно изучившей его натуру и умевшей расставить свои сети в самый подходящий момент?

Хесма обняла мужа за плечи и стала гладить по волосам. Потом перевела взгляд на улицу. Задумчиво стоя рядом, она смотрела вместе с ним в синее пространство, восхищаясь красотой весенней ночи, озаренной светом луны.

Толпа, вероятно, прошла далеко вперед, потому что вскоре стихли песни и не стало слышно выкриков.

— Ушли, — сказала Хесма и рукой погладила его по плечу.

— Ушли, — вздохнул Исмаил.

Хесма прижалась губами к его щеке и ощутила на них не успевшую скатиться соленую слезинку. Потом губы ее скользнули дальше по небритому лицу и прикоснулись к уголкам рта, хранившего запах душистого табака. Ей очень нравился этот запах: всякий раз, вдыхая его, она ощущала легкое и приятное опьянение.

— Ты плачешь? — спросила Хесма, не отнимая губ от его рта, потому что хорошо знала, как облегчает ему такие тяжкие моменты ее ласка.

— Да, слезы потекли как-то непроизвольно, — ответил Исмаил, тоже не меняя позы, и смахнул слезы тыльной стороной руки.

— А слезинки с этой щеки сниму я. — И она покрыла щеку мужа поцелуями. — Только, пожалуйста, в следующий раз брейся лучше, чтобы не кололась так твоя щетина.

Он печально улыбнулся:

— Хорошо, побреюсь.

— Ну вот, больше слез нет. Я их выпила. Правда, они у тебя очень соленые.

— А у тебя разве сладкие?

— Не знаю. Когда я буду плакать и ты осушишь мои слезы, скажешь мне, какие они.

Они помолчали.

— Как по-твоему, это правда? — неожиданно спросила она, всматриваясь в темноту расширенными зрачками, в которых затаилась тревога.

— О чем ты?

— О том, что сюда идут итальянцы.

— Разве ты не понимаешь, чем вызвана ночная манифестация у иностранных миссий?

— Понимаю, но как-то не хочется верить.

Он вздохнул:

— Ты иногда похожа на ребенка.

Она тут же подхватила:

— Я всегда себя чувствую ребенком, когда ты рядом со мной.

Прижавшись к нему, она взяла его руки и прижала к своей груди.

— Что же с нами станет?

Он с удивлением посмотрел на нее, забыв на секунду, о чем они только что говорили.

— Когда?

— Когда здесь будут итальянцы…

Он пожал плечами и ответил:

— Одному богу известно. Слухами земля полнится, а правительство молчит. Не публикует никаких сообщений и не дает разъяснений. Одним словом, дела плохи. Так говорят все.

Он опять помрачнел, и Хесма, которой только удалось рассеять его тревогу и не хотелось, чтобы он снова грустил и огорчался, снова прижалась к нему губами и поцеловала в уголки рта. Ее теплое дыхание бальзамом разлилось в душе: ему показалось, будто он вдохнул привычный аромат душистого цветка, и это его успокоило. Увидев, что муж не отстранился, как случалось иногда, если он бывал сильно раздражен, она осмелела и впилась в его губы с такой любовью и страстностью, что ему ничего не оставалось, как крепко обнять ее и осыпать поцелуями.

Войдя на следующее утро во двор гимназии, Исмаил увидел толпу гимназистов, взволнованно что-то обсуждавших. Увидев учителя, они кинулись к нему с расспросами, не слышал ли он каких-нибудь новых сообщений. Исмаил, знавший не больше, чем они, не мог сообразить, как их успокоить.

— Господин учитель, нет ли новостей?

— Нет.

— Почему правительство не публикует точных сообщений, чтобы известить народ о положении дел?

— Я сам тому удивляюсь.

— Мы должны поднять голос протеста!

— Надо показать властям, что мы не стадо баранов, которое можно бросить на съедение волкам!

— Нужно устроить демонстрацию.

— Давайте соберемся сегодня на площади Скандербега. Туда собираются и студенты Технического училища. Мы бросили клич, и к нам присоединятся ученицы из Института Королевы-матери.

— А когда начнется демонстрация?

— Сегодня после обеда. Рабочие и служащие тоже выступят, — сказал гимназист выпускного класса, который, по сведениям Исмаила, был членом коммунистической группы.

Причиной волнений послужил сегодняшний номер газеты «Дрита», от 4 апреля 1939 года, на первой полосе которой крупными буквами было напечатано:

Некоторые иностранные журналы и ряд безответственных лиц распространяют в последние дни тенденциозную информацию об Албании и о ее отношениях с Италией. Подобные высказывания не что иное, как попытка представить в ложном свете дружественные отношения, существующие между нашими государствами».

Сообщение не внесло никакого спокойствия. Все знали, что это чистейшая ложь, дешевая уловка правительства Зогу, охваченного страхом не только перед оккупацией, но и перед выступлениями народа во всех уголках страны; такое коммюнике должно было успокоить взбудораженные умы.

Но люди были настолько возбуждены, что на них бы не подействовал сейчас даже опиум. В пять часов пополудни учащиеся гимназии и Технического училища вышли на площадь Скандербега. Вскоре там собралась огромная толпа и лавиной двинулась с песнями к улице 28 Ноября. Временами пение прерывалось криками:

— Оружия! Оружия!

Толпа вышла к Старой мечети и, повернув направо, к дворцу, внезапно остановилась: оказывается, жандармы королевской гвардии во главе с начальником жандармерии и комиссаром полиции установили посты на дорогах, заняли улицу, перегородив путь.