Сергей Мильшин - Бой под Уманью

Пограничники добивали упавших фашистов, распаляясь матерками, кидались на уцелевших. Трое бойцов рывком перевернули немецкий мотоцикл, один вскочил за руль, второй прыгнул в люльку, пулеметная очередь ударила в спины бегущим фашистам. Ободренные их примером, к мотоциклам кинулись другие бойцы. Наступление захлебнулось.

И тут из-за дальних деревьев выполз тяжелый танк. Словно изумленный увиденным, он замер на пару секунд, и вдруг резкий шлейф дыма, вырвавшийся из выхлопной трубы, толкнул бронированного монстра вперед. За ним появились еще два огромных танка. Они рыкали, поворачивая гусеницами, задранные дула качались на разбитой полевке, машины расходились веером. Густые полосы черного дыма тянулись от них, клубясь и смешиваясь с пыльными кружевами. Танки казались неуклюжими, как майские жуки, но оттого выглядели еще страшнее. Шлях заволокли пыль и дым, а из гаревого облака выворачивали все новые и новые машины. Генка досчитал до десяти, когда майор, срывая голос, заорал на весь луг:

— Вперед, в атаку!

Бойцы с новой силой рванули за собаками, которые уже прыгали вокруг танков, пытаясь достать заскочивших на броню немцев. Те поджимали ноги и отстреливали овчарок. Какой-то кобель, Генке показалось, Дунай, умудрился заскочить на броню. Не ожидавший этого немец заслонился рукой и вдруг заорал — овчарка рванула локоть. Тут же на броне, разметав тела собаки и человека, вспух разрыв — ударила наша пушка. Задымившаяся машина замерла, опустив дуло, из люка начали выпрыгивать немцы.

Танки остановились, башни завертелись, выцеливая пограничников и «сорокопятки». Полетели к небу комья земли, выбитые снарядами. Застрочили «зингерами» пулеметы. Пограничники падали один за другим. Тяжелая пуля молотком тукнула капитана в голову, и он завалился, неловко, бочком, роняя пистолет. Зеленая фуражка покатилась к ногам набегавшего немца. Он уже занес сапог, чтобы пнуть ее, но наскочившая овчарка вцепилась в ногу. Немец замахнулся карабином, собака рванула, и он грохнулся на спину. Майор, расстреляв патроны, на бегу подхватил чью-то винтовку и с разбега засадил штык в живот вопившему врагу. На следующем шаге пулеметные пули разорвали ему грудь. Майора откинуло, словно ударило бревном. Сержант летел по полю, стараясь не отставать от Доры. Вдвоем они положили уже трех немцев, и Володя решил, что овчарка — его берегиня. Мысленно он пообещал, если выживет, сам с голоду загнется, но ее покормит. На его глазах сбило майора. Володя кинулся к нему, но развороченная грудь командира не оставила ему шанса. Сержант поймал взглядом Дору, грызущую загривок лежащего на животе немца, руки крепче сжали мокрую от пота ладоней винтовку и… небо перевернулось… Он не услышал, как истерично завизжали осколки, не увидел оседающего фонтана земли и как Дора, выпустив затихшего фрица, подняла окровавленную морду, отыскивая нового врага.

Генка не заметил, как уселся на траве. Сопли хлюпали в носу. Витька зажал рот и неловко отполз в сторону. Там его и вывернуло.

— Так воны де… — голос матери застал врасплох.

Мальчишки испуганно оглянулись.

— Я с ниг сбилась. Бегом до хаты. Войны им захотилось! — мать выглядывала из-за куста.

Не дожидаясь, когда она приблизится, мальчишки рванули вниз.

Дома мама наградила подзатыльником:

— Марш в погреб. И тильки спробуй ще сквозануть.

Сама спустилась следом, захлопнувшаяся крышка погрузила в полную темноту. Пахло сухой плесенью и погнившей картошкой. Генка тихо всхлипывал, мать прижала его голову к горячему боку:

— Ничого, ничого, як-нэбудь…

Танки стреляли еще часа два, потом замолчали, а карабины, хоть и реже, палили до самого вечера. Генка не заметил, как закрылись глаза. Засыпая, и чувствуя слабеющий голос, спросил:

— А наш батько тоже сейчас фашистив бье?

Она вздохнула, тонкая рука бездумно мяла передник:

— Бье, напевное.

Он представил, как отец на лихом коне летит за драпающими немцами и рубит, рубит…

Только ночью, когда затихли выстрелы, они с оглядкой выбрались из погреба. В окна светила неполная луна, опасная тишина зависла над пустынной улицей. Медленно, чтобы не скрипеть кроватями, легли.

Под утро Генка то ли забылся, то ли и не спал, но слабый скулеж за дверью поднял на ноги, словно выстрел. Мама уже сидела, свесив ноги, упрятанные в длинной белой рубахе.

— Ты слышал?

— Кто-то стонет.

Она кинулась к двери.

На крыльце лежала овчарка.

— Дунай, — узнал Генка.

Кобель попытался подняться, но лапы подогнулись, и он заскулил.

— В сарай его, быстро, — мама решительно подхватила кобеля под задние лапы.

Генка взялся под передние.

Уже рассвело, когда тяжелый сапог распахнул дверь. Немец заскочил в горницу, рука, перехваченная грязным бинтом, направила винтовку на мать и Генку. Мальчишка зажмурился, но мать не отвела глаз от прыгающего дула. Настороженный взгляд стремительно окинул стены, лавки, молодую женщину и мальчишку, застывших на лавке. Не заметив ничего подозрительного, он быстро убрался. На улице кричали, изредка слышались выстрелы, как потом оказалось, немцы расстреляли всех собак, даже привязанных, тарахтели мотоциклы… Они еще долго сидели без движения, обнявшись.

На следующий день жителей согнали к сельсовету. Перед входом покачивалось на ветру тело Никифоровича. Мать сжала побледневшие щеки ладошками, но толпа стон не удержала. Генка с Витькой мрачно поглядывали на суетившихся врагов, оба в этот момент поклялись отомстить фашистам. Немец в высокой фуражке прокричал, что так будет с каждым, кто «помогайт» старой власти. Никто его и не слушал, невольные взгляды замерли на покойном председателе. Потом баб покрепче и подростков отделили от толпы и погнали хоронить пограничников.

Там, где недавно тянулась узкая ниточка траншей, поле покрылось воронками и пластами вывернутой земли. Семь обгоревших танков грозными памятниками торчали на зеленом когда-то лугу. Кругом до самого леска коченели на горячем ветру мертвые пограничники, своих немцы уже унесли. Между людьми коричневыми пятнами густели тела собак. Кто-то из женщин глухо застонал:

— Мамочка, вси полегли.

От ужаса к горлу подкатывала тошнота. Сначала на месте развороченных окопов копали огромную яму, а потом затягивали в нее солдат и собак. Генка старался не плакать, но слезы наворачивались сами. Чтобы земля не сыпалась на глаза, стягивали с мертвых бойцов сапоги и как саваном накрывали лица портянками. Еще встречались живые овчарки. Они скалились и пытались ползти, защищая мертвых хозяев. Немцы пристреливали их издалека.

В этот самый страшный для него день войны Генка отыскал на поле тело сержанта. Он лежал на боку, крепко обняв винтовку. Темное, подсохшее пятно на животе выглядело ненастоящим, нарисованным. С трудом удерживая комок в горле, он срезал вместе с куском ткани медаль и, быстро оглянувшись, прикопал землей фуражку.