Александр Бессонов - БеспринцЫпные чтения. ТАКСИчная книга

Короче, брат вернулся, я забрал его из аэропорта, едем. Я с ним обычно молча езжу. И не потому, что нам не о чем потрепаться, а потому, что всю дорогу этот гонщик профессионально доказывает, что ездить я не умею, и вставить слово просто не получается. Я привык. Едем молча. И тут брат внезапно говорит:

– Наладил отношения с тещей.

– Ну! – невнятно и одобрительно прогудел я, не отрываясь от дороги.

Исаак – жилистый, заросший черной, кучерявой бородой, как абрек, загорелый, весь затрясся от беззвучного смеха.

– Брат мне как-то вечером говорит: слушай, Изя, будь другом, отвези тещу в лес за грибами, я уже неделю ей обещаю, да не успеть ни фига, каждое утро дергают. Отвезешь, да? Я сперва ему хотел ответить словами великого поэта, таки иди ты в жопу, Русик, но потом, – Исаак щелкнул пальцами и причмокнул губами, – я брат этому гою или где? Согласился, в общем. Утром теща с корзинкой размером с нее примерно (а Мария Львовна и правда мелкая, только одни очки и нос) уселась на заднее сиденье и губы поджала, уже всем недовольна. Ну я и решил: прокачу-ка я тебя, милая, с ветерком.

Исаак примолк на мгновение, взглянул на мои дисциплинированные 110 км по трассе и отвернулся к окну.

– Гнал я, Макс, не поверишь, 250, это по дороге их кривой, по колдобинам просто взлетал, на автостраде чуть ли не на двух колесах между машинами проскакивал, веришь, самому страшно было, ну, думаю, бабке – капут. И правда, не оглядываюсь, вдруг померла невзначай?

– И что? – спрашиваю осторожно, но мне как-то заранее смешно от выражения лица брата. Озабоченное такое. Вдохновленное. И обескураженное, как у щенка.

– Что-что, выруливаю со встречки, мотнуло меня на лесную дорогу так, что едва желудок не нацепился на гланды, и тут слышу, как Мария Львовна, этот божий одуванчик, вцепляется мне в спинку сиденья, вижу в зеркале заднего вида, как у нее сверкают глаза, и она восторженно шепчет мне: «Ну, зятек, ну удружил, первая буду, все грибы соберу!»

– И? – смеюсь.

– И, – брат широко ухмыльнулся, – так и подружились.

В аэропорту Бен-Гурион садится пара. Явно мать и дочь. Похожи, как две горошины. Забросил их вещи в багажник. Присмотрелся. Матушка – дама лет пятидесяти, чистенькая. Ее дочери где-то под тридцатник, улыбчивая, полная, шумная, эдакая Мадам Грицацуева – мечта поэта. Майка с кислотным принтом ничего не скрывает.

На светофоре успел подсмотреть за ними в зеркало заднего вида. Матушка смотрела материнским взглядом на свое чадо и неодобрительно поджимала губы. Знаете ли, друзья мои, что такое знаменитый материнский взгляд? Вы точно его ни с чем не спутаете, как не спутают другие сотни тысяч и тысяч детей, у которых уже свои дети, и у которых уже лысина, или пузо с паровоз, или груди подпрыгивают как мячики, вырываясь за границы майки с кислотным принтом. В общем, этот взгляд читается одним словом без пробелов: «чтонатебенадетопочемутынезвонилатычтотакпоправиласьтычтопьешь?»

Поехали. Слышу, что матушка, понизив голос, говорит:

– Анна…

Дальше по тону должна следовать фраза: «Похороны завтра, все умерли!»

Мы с девицей оба явно напрягаемся. Мне-то в принципе нет дела, но все мы люди, а горе – оно вот, рядом. На ощупь открываю бардачок, там пачка бумажных носовых платков.

– Дочка, – с тем же печальным трагизмом продолжает дама, – ты совершенно перестала краситься. Так нельзя.

Едет со мной Рахель – наша диспетчер. Статная марокканка с красивыми, немного грустными глазами. Лет десять назад во время операции в Газе был убит ее муж. У нее осталось пятеро детей. Сейчас старший служит в боевых войсках. Младшему двенадцать. Рассказывает мне по дороге:

– Моше двенадцать, сегодня лайкнул мне фотку и говорит: «Мама, ты на ней такая красивая, и глаза у тебя здесь, как у Гэндальфа!»

– В открытом доступе написал? – уточняю с выражением лица «покерфейс».

– Слава богу, нет, – смеется. – Но Гэндальф вынес, конечно.

Едем. Смеемся. Тихий день без плохих новостей.

Вечером уже возвращаюсь домой, включил радио, играет ДДТ «Что такое осень». А за окном ветрено, мелькают вихрастые пальмы, и какая-то такая ностальгия по юности, что почувствовал себя жутко древним. Тут голосуют. Мать и сын. Парнишка лет тринадцати с папкой из музыкалки. Явно из бывшего Союза. Со временем ты легко определяешь эту «русскую алию» по манере общаться. Усаживаются, я хочу потише сделать, потому что многие из музыки предпочитают звуки собственного голоса, но женщина с улыбкой просит:

– Оставьте, пожалуйста.

«Своих» мы узнаем по любви к русскому року, это верно.

И тут ее мальчишечка, слушая песню, вдруг встрепенулся:

– Ма, так я ее знаю!

– Знаешь? – неподдельное удивление в голосе «ма».

– Ну да же! Что такое осень, это небо, плачущее небо под ногами, – ломающимся тенором затянул паренек, – ДДТ, правильно?

– А откуда же ты ее знаешь?

– Да мы сегодня на музыке ее заучивали, – с серьезным вдохновением в голосе отвечает ребенок, – она, мам, знаешь, крутая. – Примолкает, а потом с чувством добавляет: – Она другая, но все равно крутая.

Мы, взрослые, молчим. Мальчишка тоже притих. Едем и слушаем крутую музыку.

Высадив последнего клиента у Московского вокзала, я устало выдохнул. Всё, смена подошла к концу. Суматошные предновогодние дни были богаты на суетливых пассажиров, торопящихся переделать все скопившиеся за год дела до боя курантов.

Я собрался было тронуться, но тут раздался стук в окно со стороны пассажирского сиденья. Я глянул и от неожиданности вздрогнул. На меня смотрело лицо. Старое, желтоватое, морщинистое лицо с широкими, сросшимися на переносице бровями и темными узкими глазами. Лицо утопало в мехах, свисающих седыми кучковатыми сосульками, будто борода горного козла.

Лицо дружелюбно улыбнулось, собравшись мелкой гармошкой. Я опустил окно.

– Уважаемый, довези, пожалуйста, – почти без акцента сказал старик.

– Куда? – на автомате спросил я, забыв, что минуту назад собирался домой.

– Вот, – старик протянул мне уже весьма замусоленную бумажку с адресом, написанным крупными печатными буквами – Пушкинская улица, дом 10.

Прикинув, что ехать тут от силы минут десять, я кивнул и сказал:

– Триста рублей. Устроит?

Тот с достоинством кивнул в ответ.

– Ну, тогда поехали, – пригласил я.

– Мне бы вещи убрать…

Я вышел из машины и только тут увидел, что за плечами старика почти до самой земли свисает огромный баул, а в каждой руке по увесистой коробке, перевитой бечевкой.

Открыв багажник, я принял коробки и крякнул от удивления. Коробки весили килограмм двадцать. Силен дедуля! Баул старик скинул на заднее сиденье и, облегченно вздохнув, уселся рядом со мной.