Юй Хуа - Месяц туманов

Когда Хэй пошла на поле собирать редьку и заметила вдалеке Лайшуня, то поздоровалась первой. Стоило женщине проявить приветливость, как Лайшунь аж засиял. Они стояли под тёплым солнцем начала зимы, говорили и не могли наговориться. Лайшунь открыл ей глаза на живую воду, текущую в реке вдоль поля, на синеватую, как язык пламени, дымку у подножия скал на другом берегу, на линию дальних гор, изогнутую игрой света и облаков в причудливую дугу. Хэй родилась в горах и тридцать лет прожила здесь, но в первый раз прониклась удивительной красотой этих мест.

Хэй начала округляться, её тело, прежде состоявшее из сплошных мышц, теперь стало нежным и мягким, в углах рта залегли складочки, отчего её губы стали казаться более пухлыми. На те пятьдесят юаней, что каждый месяц присылал Муду, она выправила сгорбленному отцу новую войлочную шляпу, а себе сшила голубую в белый цветочек блузку. Блузка получилась скромной и простой, но со вкусом. Когда, скрепив волосы на затылке, Хэй с корзинкой редьки в руке шла на реку мыть овощи, то выглядела очень даже элегантно. Однажды она бежала по тропинке и сзади её осветили лучи солнца, вышедшего из-за горы. Кто-то увидел её и воскликнул: «Красотка!» Хэй от стыда аж присела на месте. Это был Лайшунь. Он ещё сказал, что когда она бежала, то лучи заката обрисовали вокруг неё багряный контур — «как будто это был свет, исходящий от бодхисатвы!»

Хэй очень волновалась из-за болезни старика. Улучшений не намечалось, силы с каждым днём оставляли его. Рис, овощи и чай у них были, а вот скоромного они себе позволить не могли. Тогда Хэй пошла на канал, где, зайдя босыми ногами в воду, стала собирать в иле ракушки, которые горцы называли «морскими коровками». Дома она обдала их кипятком, наскребла мяса и поджарила его, чтобы попотчевать отца. Однажды в полдень, когда старик, отобедав, лёг на кан отдохнуть, а Хэй забралась на изгородь, чтобы снять ботву батата, развешанную там для просушки и предназначенную на корм свиньям, Лайшунь, подойдя к воротам, тихонько окликнул её.

С загадочным видом Лайшунь прошептал:

— Старик дома?

— Уснул.

Лайшунь тотчас перескочил порог и встал под шатром из виноградной лозы, окутавшей весь двор.

— И хорошо, что уснул. А то он меня боится, словно тигра или леопарда.

— У тебя дело?

Лайшунь ничего не ответил и расплылся в лукавой улыбке. Он стоял в лучах света, пробившихся сквозь лозу, шаловливый, как мальчишка, и разворачивал свёрток из бордовых листьев клещевины.

— Сегодня нам улучшили питание, каждому дали по четыре кусочка. Я видел, как ты ловила морских коровок в воде, и подумал, что в желудке у тебя, должно быть, пусто. Один кусок я съел сам.

В свёртке лежали три жирных куска свинины, приготовленной в соевом соусе.

Горячая волна вдруг прошла по сердцу Хэй, но, принимая свёрток, она возразила:

— Я не прожорлива! Ешь сам, я не буду.

— Почему не будешь?

— Я и так толстая, и чем больше ем, тем сильнее толстею. Ешь сам, пока другие не увидели и не вышло неприятностей.

— Ну тогда один кусок мне, два тебе!

Хэй съела кусочек, рот её наполнился слюной. Второй кусок она завернула в листья и оставила, как она сказала, для старика. Тут из дома показался горбун с пылающими от гнева глазами и загромыхал:

— Не нужно мне это мясо! Жена Муду, как ты не боишься отравиться? Выплюнь его!

Пошатываясь, он подскочил, выхватил мясо у неё из рук и бросил его на землю, а затем растёр его ногой в жирную лепёшку. Тощим пальцем старик ткнул в нос Лайшуню и закричал:

— Лайшунь, паскудник! Чего это ты взялся ей мясо дарить?! Даже если она будет помирать с голоду, тебе какое дело? Добряк выискался! Муду нет дома, и ты решил напасть на беззащитных! Раз ты такой умник, то шёл бы заигрывать с дочкой старосты!

Лайшунь, не смея поднять глаз, с позором ретировался за ворота. Старик, не успев выплеснуть возмущение, пошёл в дом, но обмяк и сел на пороге, его пробил холодный пот, на губах выступила пена.

Чтобы соседи не проведали о случившемся, Хэй побыстрее закрыла ворота, отвела старика на кан, пооправдывалась перед ним, а затем ушла в свою комнату. Её возмутило, что горбун лезет не в своё дело и суетится на ровном месте. Упрёки старика, наоборот, заставили её по-другому посмотреть на Лайшуня… Женщины потому являются женщинами, что, в отличие от мужчин, их сердце таит море сочувствия. Женщине достаточно одного прикосновения и нескольких слов — и её сердце покорено. Если же мужчина упорно гнёт первобытную линию завоевателя, то женские чувства тают, как снег. Но у сметливых мужиков припасён ещё один приём — прикинуться обиженным, от чего море женской жалости становится бездонным и безбрежным. Этим путём пошёл и Лайшунь.

Когда на следующий день Хэй сама пришла в школу после уроков, чтобы успокоить его, лицо Лайшуня было исполнено грусти. Пришлось Хэй задержаться у него подольше и застирать замоченную в тазике одежду.

В этот вечер луна лила кристальный свет, пели сверчки, была чудесная погода — в общем, прекрасный момент для излияния чувств. Лайшунь, увидев, с какой заботой Хэй отнеслась к нему, воспрянул духом и наговорил много двусмысленностей. Глядя на то, как развеваются волосы Хэй, стиравшей одежду, Лайшунь не совладал с собой и его изголодавшиеся руки сомкнулись на её талии. Хэй забилась в панике, но бесполезно. Сначала она ещё кричала: «Лайшунь! Лайшунь! Ты с ума сошёл?!» — но затем замолчала и в полузабытьи повалилась на кровать. Жалость — это сильная сторона женщин и одновременно причина их слабости. Сегодня вечером это познала и Хэй.

Когда женщина очнулась, то огонёк в лампе был не больше фасолины, он замирал, но никак не гас, язычок пламени слегка синел и напоминал дымку, дрожал и не успокаивался. Хэй вспомнила, что этот сильный мужчина не был с ней груб, как Муду, а терпеливо ласкал её. Она поняла, что он имеет большой опыт в отношениях с женщинами… Но затем она ощутила пустоту в душе, повернулась, встала и, не взглянув на Лайшуня, пошла домой.

Лайшунь не понял её настроения, не нашёл подходящих слов и молча смотрел, как она уходит. Вдруг она услышала, что в школе на полную катушку включили радиоприёмник.

Наступил четвёртый месяц, и приехал Муду. Муж Хэй и раньше был тёмен лицом, теперь же уголь забился в его крупные поры и не вымывался, сделав его похожим на негра. Куртка из овчины истёрлась в лохмотья, но в её матерчатом накрепко зашитом внутреннем кармане лежали две тысячи сто двадцать юаней. Возвращаясь издалека, он ехал на поезде, ловил машины, ночевал в гостиницах и три дня и четыре ночи не раздевался. Когда дома купюры вытащили, то, пропитанные потом, они размякли и жутко воняли. Односельчане считали Муду героем — за несколько месяцев он заработал такую кучу денег! Муду не скупился на рассказы о Тунгуане, как будто вернулся из-за границы.