Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

— Дак ты не обижайся, Сэт!.. Не обижаешься?

— Да ладно! — закричал я. — Ладно!.. Правда, я не понял, за что…

— Чего-чего? — он прокричал.

— Не понял, за что!..

— Не понял? — закричал Володя. — Да ты чё?!.. Если бы ты не отлетел, он бы тебе — как раз по башке… Он тебе по башке и метил! Дедок.

— Мне?! — закричал я сквозь грохот.

— Ну, а то кому еще?! — орал Володя. — Он на меня и не глядел, когда топор подымал… Ну, все, думаю. Я ж тебя с левой ударил!.. Он мне по ней и рубанул!.. Ты отлетел, а… Пока! — заорал он.

И подмигнул: лицо смуглое, волосы как вороново крыло, и глаза почти черные — на русского и не похож вовсе. Но тут уж, на Кавказе у нас, часто одного от другого и не отличишь толком — на то он и Кавказ.

Бульдозер зарокотал еще громче, взревел, рывком взял с места…

И только тут до меня стало доходить: выходит, я заново родился?.. Что ж я стою, как истукан, даже не поблагодарил парня как следует, даже внятного слова не сказал, не то что душевного.

Владимир обернулся на миг в прыгающей на ухабах кабинке, вскинул правую руку: привет, мол, привет — держись!.. Бульдозер бросило в сторону, и это словно подтолкнуло меня, я кинулся вслед за ним.

Но вот, видно, парень снова положил руку на рычаг: машина выровнялась. Потом, уже по дороге бросилась с такой скоростью, что нечего было и думать — догнать ее…

И я остановился и все стоял с поднятой рукой: вдруг, думаю, новый мой знакомый, спаситель мой, обернется еще разок?..

Нашел потом свою лопату, которую оставил в тернах — на макушке, взялся размечать контуры будущего раскопа, но что-то мне не работалось… Нет-нет, да и замирал я, поставив ступню на штык: что ж это в самом деле творится, что?.. Не дай мне хорошенько Володька в скулу — и…

Хоронят у нас без музыки, но мне почему-то представился траурный марш — именно на том месте, когда раздается торжественный и печальный удар медных тарелок, и вслед за этим снова всхлипывают и громче начинают рыдать примолкшие было трубы… Но ладно, если бы я! Погиб. А пришел бы сейчас сюда вместо меня Вильям Викторович?

На помощь старику Осману он был наверняка бросился — как иначе?.. Старика обижают!.. Это при коренном-то питерце …

Но ударить его Володька, конечно же, не решился бы. И что было бы, что?!

Поехал к любимому ученику! В солнечную Адыгею… Аллах!

О, великий и милосердный: и в самом деле, да что ж это?

О, старый добрый Зекотх, самый главный из древних богов, покровитель путешественников, всадников, богатых витязей и бедных студентов! О, Ауджэдж, который, как у русских святой Георгий, помогает примерно тем же добрым людям!.. Вы только что не дали меня в обиду — неужели не поможете дальше?!

Хотел было уже зашвырнуть лопату и идти к Осману немедленно, но потом сообразил все-таки: а может, пусть он маленько в себя придет?.. Пусть опомнится. Пусть поймет, что он мог натворить.

Потрогал челюсть, которая все больше прибаливала, взялся за работу чуть ли не с яростью: все сделаю, размечу, а к старику пойду уже после обеда. Готовься к нашей встрече, Осман Челестэнов!

Я расскажу ему и про научную ценность здешних наших раскопок, и объясню, что вовсе не хочу унизить ими род Челестэновых, а Мазлоковых — возвысить… Да нет же, нет! Ну, при чем тут?.. Прав как никто Юсуфоков Урусбий: лежавшие под курганом кузнецы такие же наши предки, такие же родственники, как те, кто лежит на аульских кладбищах… нет разве? И не дело, конечно же, не дело оставлять их под водою, как на севере России оставили под водою церкви…

Все согласно старой традиции: длинный турлучный дом Османа Челестэнова стоит торцом к улице, крыльцом к югу… Видал он всякие времена и слегка выпирает даже бок, обращенный к аулу, к людям — что тогда говорить об остальных стенках… Но красная жестяная крыша блестит ярко, чуть ли не вызывающе — не хочет сдаваться старый дом!

С улицы он огорожен высоким штакетником, а с остальных трех сторон — плетнем… Вдоль плетня, через узкий проулок мы всегда спускались к реке Хашхоне: двор Османа отделяет от нее совсем почти заросшая татарником да полынью тропинка и пыльная дорога, по которой только брички ездят.

Когда-то за этим двором на реке было любимое наше место, со всего аула шли сюда купаться. Его так и звали, это место: Челестэнова яма .

Напротив дома тянется плетень с высокими кольями, отгораживающий дворик от огорода, — на кольях и сейчас висят перевернутые кувшины, все эти банки-склянки… Вдоль плетня по огороду в два ряда растут вишни, а посреди картошки да кукурузы высоко взметнулись две раскидистые яблони: под одной из них конусом вкруг ствола, как индейский вигвам, составлены почерневшие от непогоды доски разной длины, а под другой яблоней и сейчас стоит старая деревянная кровать Кацу, покойной дочери Челестэнов…

Помню, как она печально посмеивалась: что ж, что она не может встать — тут лежать хорошо, яблоки падают прямо в руки… Какие, и правда, были яблоки! А, может, особенно вкусными они казались после того, как целый день пролежишь в горячем песке или на теплой траве, целый день проплаваешь в нашей быстрой и холодной Хашхоне?

Словно в громадный, обтянутый жестью барабан гулко ударило яблоко, сорвавшееся почти с такого же высокого дерева за домом, с грохотом покатилось по крыше, и я вздрогнул…

«Межа — ваша, а середина — моя, потому что со мной Аллах!» — вспомнилось бабушкино выражение, с которым она учила входить в незнакомый двор, чтобы была удача. И я вдруг суеверно и торопливо прошептал это.

Из дальних дверей, расположенных напротив летней кухни, вышла Хан, жена Челестэнова.

— Я хотел видеть Османа, — сказал я не только вежливо, но как бы и с просьбой в голосе. — Нет ли его дома?

Хан сухая и высокая, словно хорошо стесанная со всех сторон турлучина. Полинялое фланелевое платье явно велико и висит на ней колоколом. Лицо тоже сухощавое, рябое, будто присыпанное золой. Из-под тонкого белого платка выбиваются седые волосы… Только правильные черты лица, до сих пор хранящие следы миловидности, свидетельствуют о былой красоте… Ей бы глаза хоть чуть повеселей, Хан, — но нет: карие зрачки запали слишком глубоко и не выражают теперь ничего, кроме затаенного, привычного страха. Скулы ее остры, словно края деревянной чесалки, и это тоже подчеркивает постоянное напряжение и замкнутость.

— Добро войти, — промолвила она сухо, но все же многочисленные морщины слегка разгладились. — Только что возился, ходил тут… Сейчас, наверно, обеденный намаз творит.

— Можно я подожду его?

— Пойдем! — разрешила она. — Подождешь там.

Кивком поблагодарив ее, пошел следом, и взгляд мой невольно упал на ее темные, в глубоких трещинах пятки на стоптанных задниках старых, совсем истончившихся чувяк…