Юнус Чуяко - Сказание о Железном Волке

Набравший силы голос дедушки разом оборвался, тэтэж опустил голову, стоял молча… Смотрел на остатки кострища под ногами?.. На битое стекло, на пустые бутылки, на давленые консервные банки, промасленные тряпки, клочки бумаги…

Видно, местечко это, под вековым дубом, давно уже облюбовали здешние шоферы, создатели «рукотворного» моря…

— Но бывает, что темной ночью, Уильям!.. — словно очнулся дедушка. — Такой темной, что прячется и звезда Темир-Казак… Такой темной ночью, Уильям, черкес тихонько свистит, и в ответ слышится радостное ржанье. Это ему отвечает его конь Дуль-Дуль, который всегда стоит в подземелье…

Я невольно встрепенулся:

— Дуль-Дуль?!

— Да, Дуль-Дуль, он, — сказал дедушка несколько другим тоном — как бы только мне одному. — У каждого должен стоять в темном подземелье такой конь… обязательно в темном. — Словно собираясь с мыслями, помолчал и снова голос его помолодел. — В подземелье всегда его ждет Дуль-Дуль, конь хаджиретов… «Шыу закъу» — конь одиноких всадников… Глаза его привыкают к темноте, и потом за одну только ночь он может унести тебя куда угодно и вернуться к рассвету: чтобы никто никогда не узнал, где был одинокий всадник и что он делал… Кого наказывал. Чьи слезы утер… Кому помог одним своим видом, э?.. А утром он снова здесь.

Что сегодня с дедушкой, что с ним?.. Дедушка в ударе как никогда. То ли Вильям Викторович этому причиной: где ты еще найдешь такого внимательного, такого понимающего, такого благодарного слушателя?.. Или причина в другом?.. Ведь мы едем по тем местам, где скоро будут волны гулять, и тэтэж, конечно, прощается с ними… А, может быть, ко всему тому в нем взыграла та самая кровь?.. Кровь джегуако . Недаром же его речь, та интонация, с которой он говорит, вот уже который час тихонько покачивают и мою душу…

— А это дерево ты, мальчишка, может быть, не забыл?

Я вглядываюсь: вон каким путем, оказывается, мы едем — дуб Исламия!

Этот дуб — особенный, это — дерево моего детства… Только ли моего, а-ей!.. Что если бы подсчитать, сколько народу перебывало возле него, когда наши приходили сюда встарь, чтобы поблагодарить Чиггуаще — богиню лесов за все те плоды, которыми она угощала в лесу, а Мазитха — бога охоты — за меткий выстрел в «многорогого» оленя или за то, что мимо промчался, не задел лесной кабан — «усами пашущий». Сколько пряталось в тени его во время покоса, сколько перебывало под ним во время нехитрых крестьянских праздников — и первой борозды, и последнего снопа… Какие мы на нем устраивали качели и сколько раз обрывались тут украденные на конюшне гнилые веревки… Кому-то из парней пришло в голову: собраться около дуба всем аулом… Сначала посчитались, как перед игрой: все мальчишки здесь?.. Все! И только потом полезли на дуб — весь аул уместился, висели на нем как грачи!..

Какой он все-таки большой, этот дуб!.. Или два, два дуба, которые постепенно срослись — так говорит легенда. Верно, пожалуй, говорит — они так и остались: и вместе, и вроде порознь. И давно друг с другом сплелись — и до сих пор один от другого отталкиваются. Это дерево иногда называют еще «Два брата». Неужели в самом деле и братья так живут: и совсем рядом, и — порознь?..

И все же для Исламия это обернулось добром — вон какой за свои пятьсот… это только представить: пятьсот ! — лет вымахал. Пожалуй, чуть побольше остальных в высоту — метров тридцать. Но зато и крона у него обширней — раздалась за счет того, что два дерева постоянно одно от другого отталкивались… Этот дуб не так соразмерен, как тот, что мы видели перед этим, но из-за этого в нем словно побольше земной мощи и побольше воли небесной: и правда что — как хочет, так и растет!

Дедушка опять положил пальцы мне на плечо, я натянул вожжи.

— Расскажи учителю, Сэт!

Да ведь верно — это-то я хорошо знаю!.. И я начинаю, как тэтэж:

— Давным-давно в этих местах жил «шыу закъу»… одинокий всадник, которого звали Исламий. Он защищал добрых людей и наказывал злых. Никого на свете он не боялся и предпочитал ездить один. Но когда черкесам надо было выступить против общего врага, его звали стать вместе со всеми, и он никогда не отказывался. Это был удивительно храбрый наездник. И вот в одном…

— Храбрый? — переспросил дедушка. — Только храбрый — и все?..

— Отважный…

— Вот я и спрашиваю: и это все, что теперь помнят о нем, ым?

И тут меня словно кольнуло что-то такое… А-ей, как это в самом деле можно забыть?!

— Это был благородный джигит.

И на меня повеяло моим детством:

— Та-ак! — как бывало раньше, когда хотел похвалить меня, сказал дедушка, и мне показалось, что положит сейчас ладонь мне на макушку, проведет по волосам: по душе погладит. Ведь душа, как известно, у человека в волосах…

— В последнем сражении один из джигитов крикнул ему: «Что ты делаешь, Исламий?.. Может быть, ты ранен?.. Может, ослеп?..» — «Почему ты так решил?» — спросил Исламий. «Да потому что твоя шашка не так повернута — бьешь тупым концом!» — закричал джигит. «Плохо видишь ты, а не я, — сказал ему Исламий. — Сколько уже мы рубились рядом с тобой, и ты впервые видишь, как я всегда держу свою шашку!» — «Но — почему? — закричал джигит. — Почему?..» — «Я так держу шашку потому, — сказал Исламий, — что иначе она убивает слишком много противников…» И вот в этом сражении Исламий был тяжело ранен. Из двух бурок — из белой и черной — для него сделали носилки и повезли в родной аул. Когда проезжали здесь, папаха Исламия упала на землю, а кони сами остановились… И все, еще не подходя к носилкам поняли, что Исламий скончался от раны и что его надо похоронить здесь. Тут его и похоронили. А носилки так и забыли между деревьями. Оба дуба постепенно срослись, но носилки так и остались стоять между ними. Долго еще видать было, как из-под коры выглядывал старый войлок — белый и черный…

Пока я все это рассказывал, Барон успел спрыгнуть с брички, проломиться через заросли и вернуться обратно с полной кружкой воды в руке… Все тут известно: наши места!

Протянул кружку Оленину и, шумно схлебывая капли с мокрых своих толстых усов, кивнул мне снизу:

— А ты помнишь?.. Как войлок все искали?

Еще бы не помнить! Сколько счастливых — как теперь понимаю издалека — и безмятежных минут провели мы около дуба в горячих спорах!

— Ну, видишь? — начинал кто-либо еще на подходе к нашему «Исламию». — Ну вон же, вон!

— Где?

— Да вот, гляди! Вот!

Подходили чуть не вплотную к дубу, чуть не утыкались носами в глубокие, словно плугом пропаханные борозды на его коре:

— Ну, вот, можно даже пощупать, а он не видит!

— Кто его домой поведет, пацаны, — он ослеп!

— Сам пойдет, с палочкой!

— Не вижу, пацаны!..

— Ну, как же ты не видишь?.. Вот… это шерсть с бурки, гляди!