Николай Пономарев - Точка бифуркации

В Чукале тоже прошла гроза, и Марина представляла, что она в городе тоже, а гроза ей, как и мне, нравится.

Тротуары в Цветнополье, затянутые слоем грязи, после дождя скользили. Без хороших резиновых сапог здесь не вариант. Я в высоких кроссовках, а Марина уезжала в кедах. Я шёл напролом, тем более на мне была сумка – не попрыгаешь. Марина выбирала более-менее сухой путь, а через лужи я подавал руку, чтобы легче было перескочить. И всё равно иногда у нас получалось кружиться в грязи. Это отдалённо напоминало движения медленного вальса.

Замок выскользнул из рук и глухо упал на крыльцо. Вспомнил, как зимой замерзал у порога. Сказал об этом Марине, она напомнила, что я пообещал больше так не делать.

Пока Марина ставила чай и разогревала ужин – сидел за столом. Карандаш, брошенный рядом с тетрадками по алгебре и физике, с начала весны изрядно уменьшился. Среди тетрадей затерялась книга в газетной обложке. Название читать не стал – Марина расскажет, да и так понятно, что там.

– Я хочу тебя попросить, – Марина отодвинула карандашный огрызок и поставила чашки на стол. – Только пообещай, что сделаешь.

– Обещаю, что сделаю, – сказал я. – Всё что хочешь.

Марина развернула газетную обложку книги, и под ней обнаружилась фотография. Протянула, я взял. С глянцевой поверхности на меня смотрела молодая красивая женщина, похожая на Марину. Такие же большие тёмные глаза, едва прикрытый чёлкой высокий лоб, волосы с чуть вьющимися кончиками. Не схожи были разве что накрашенные, романтично улыбающиеся губы. Марина губ не красила.

– Нашла, где её прячет папа. Хотела порвать и выбросить, но не смогла. Пожалуйста, сделай это ты.

Я взялся за кончики фотографии. Кажется, так просто – изорвать на мелкие клочки. Стереть следы, и останется в памяти только бесконечная белая равнина. Ничего больше. Нет, на самом деле. Память просто так не стереть. Определённо, мама Марины смотрела на меня с вызовом. Я медлил.

– Вот поэтому я не хочу, чтобы ты меня фотографировал, – сказала Марина металлическим голосом, отметив мою нерешительность. – Папа не может спокойно смотреть. И знаешь, почему я не смогла порвать эту последнюю фотографию? Потому что я тоже как папа. Мне не хватает её. Она тёплая и мягкая. И понимала меня без слов. Звала к себе, но я нужна здесь. Помнишь куртку, в которой я пришла к фонтану? Это её подарок. Ещё зимние сапоги дарила, но я всё отдала. Быть с ней хорошо, но этого никогда не случится. И много времени нужно, чтобы забыть.

Зимние сапоги, кстати, напрасно отдала, почти всю зиму проходив в развалюхах. Хотя если идти на принцип, то правильно. Наверное.

– Можно позже порву? – попросил я.

– Да, но, пожалуйста, не храни её. Порви и выброси.

– А что с остальными её фотографиями?

Марина развела руками, мол, понимай как хочешь.

Я соврал Марине, потому что так и не смог ничего сделать с портретом её матери. Несколько раз пытался. Честно. Но всякий раз, видя в портрете Марину, только взрослую, опускал руки. Закинул в ящик с медалями.

– Смотри, – Мурзя ткнула меня пальцем в спину и протянула телефон. – Я Валерку вчера фотографировала, а он меня.

Полистал снимки. Валерка со своим зонтиком выглядел важным, будто только что получил докторскую степень, а Мурзя так улыбалась, что могла бы засветить снимки, если бы на телефоне объектив был чуть похуже.

– А ты на выходных не пойдёшь с нами гулять? – уточнила Мурзя скорее для очистки совести. Ответ она знала.

К выходным прилетел отец. Почётная должность главного копателя семьи перешла к нему. Я же с чистой совестью смог налить в термос кофе, заехать за Мариной, и мы отправились в центр. Можно было и в Угольный, но там, по Марининым словам, до сих пор стояла грязь, а у неё кеды.

На деревьях распустились первые листья. Ещё маленькие, едва заметные. Нормально улицы зазеленеют к восьмому мая. Мы шли по Красному проспекту от фонтана на север.

– Если пойти дальше, – Марина показала в один из проулков, – то там мама.

– Ты была у неё? – удивился я.

– Последний раз в марте. Женька подрос. Это мой брат. У него всё хорошо со слухом. Я сначала очень злилась на маму. А потом увидела её с коляской, а в ней Женька. Раньше его не видно было, а теперь сидел и улыбался. Такой смешной. И я перестала злиться. Он тоже похож на маму. Я подумала, если мы так похожи, то, глядя на него, смогу вспомнить себя в его возрасте. Нет. Не смогла. Только мы больше не будем встречаться.

– Поругались?

– Нет. Всё хорошо.

– Тогда почему?

– Я испугалась, что смогу остаться с мамой. А это нельзя. И потом, скоро у папы новая должность.

Чуть позже, надышавшись приятным запахом распускающихся тополиных листьев, мы зашли в кафе, взяли по булочке и сели на скамейку возле остановки транспорта. Проезжали автобусы, маршрутки, полные спешащих по своим делам людей. Сплошным потоком по дороге двигались машины, тоже куда-то торопились. Только мы не зависели от времени.

– От мамы я научилась понимать стихи, – Марине хотелось выговориться о матери. – Она мне поясняла некоторые сложные вещи. Мы ходили к оврагу, ещё в Барнауле, и она показывала мне, как шуршат лопухи. И что значит «мурлыкает кот», и почему он мурлыкает умильней. И что такое крик аиста, и почему он слетел на крышу. Понимаешь? Самое важное не что происходит, а почему. Так мама мне сказала, и я думаю, что она права. Звуков я всё равно не услышу и не пойму так, как понимаешь ты. Посмотри, сейчас отходит автобус. Земля немного вибрирует, и наверняка он издаёт громкий звук. И люди вокруг ходят. Я вижу, как они разговаривают. Я не знаю, как это, но знаю почему. Едут, потому что нужно. Разговаривают, потому что интересно. Правда?

Я кивнул.

– В сентябре на элеватор я ходила одна, – продолжила Марина разговор. – Смотрела на стаю галок и злилась. И на себя, и на маму, которая не подскажет, как это. А потом появился ты. У тебя хорошо получается объяснять.

Марина допила кофе, остатки булочки сунула в карман штормовки и встала.

– Если постучишь мне в дверь, я пойму, что это ты. Не услышу, но пойму. Сказать почему?

Нет, я знаю. У меня так же. Сейчас вокруг очень много звуков. Автобусы, машины, шаги и голоса людей, музыка из дома напротив, едва заметный шум ветра. Но слышу я только твой чуть металлический голос. И из всего, что происходит вокруг, вижу только тебя. И если ты постучишь мне в дверь, я пойму, что это ты.

Я протянул ладонь, Марина свою. И, взявшись за руки, мы пошли дальше.

Ночью мне не спалось. Отчего-то вспомнилась Марина и её рассказ о матери. Например, мама скажет отцу: не сложилось, я хочу быть с другим, – и уйдёт к дяде Андрею. Папа уедет, он самостоятельный, а я останусь с мамой. Бред!

Однажды я спросил у родителей, были ли у них когда-нибудь мысли развестись. Они, конечно, ругались, бывало, но не до развода. Впрочем, припомнила мама, когда мне было лет пять, отец накормил меня протёртым хреном, и я так закашлялся, что она отлупила отца кроссовкой. Заявила, что он хочет угробить малыша, и как с таким дураком жить? Подошва у кроссовки оказалась исключительно жёсткой, и у отца было два рассечения. Тут же я перестал кашлять, а у отца лицо моментально залило кровью. И мама не знала, кого теперь жальче. У отца с того времени шрам остался примерно по форме протектора, но он его чёлкой маскирует. Если бы мама при рассказе не показала, то я бы и не знал. Они пообещали друг другу, что отец больше не будут кормить меня хреном, а мама его бить кроссовкой, и они помирились. Увы, у Марины в семье всё было серьёзно и навсегда.