Евгения Овчинникова - Иди и возвращайся

Ванин телефон динькнул.

– Желает нам приятного просмотра, – сообщил он, быстро взглянув на экран. Не глядя на меня, выключил телефон и положил его обратно в карман.

– Идем, запускают, – сказала я вместо ответа.

Мы снова встали в очередь, на этот раз в кинозал. Девушка оторвала контрольный хвостик на билетах и проинструктировала:

– Первый ряд, места пятнадцать и шестнадцать.

Людей, как всегда, было много – полный зал, в основном подростки. Нашими соседями была пожилая пара шонизавров. Они растерянно озирались на гудящий зал и обсуждали, не уйти ли сейчас, иначе эти дети не дадут посмотреть фильм спокойно. Но когда все заняли свои места, они перестали шептаться и остались.

Мы поставили наполовину опустевшую коробку с попкорном между креслами, подняв подлокотник. Шла бесконечная реклама. Мы прикончили попкорн до начала фильма и теперь шарили в пустой коробке. Наши руки столкнулись, и мне снова стало неловко.

Начался фильм. Я не могла сосредоточиться на экране – ни на милых зверюшках, ни на музыке, – окаменела в своем кресле. Ваня повернул голову и смотрел на меня. Убрал пустое ведро и поставил его под свое кресло. Я не двигалась. Музыкальный рокот с экрана разогнал горячие волны по всему телу, от них моя окаменелость прошла, я положила левую руку на подлокотник и крепко сжала его, а правой нащупала его руку и тоже крепко ее сжала. Он сжал мою в ответ. Притянул меня к себе, прикоснулся губами к щеке. Я положила голову ему на плечо, а потом уснула.

Меня разбудила громкая музыка на титрах.

– Очень интересный мультик, да? – спросил меня Ваня.

Я сонно улыбнулась в ответ. Мы вышли на улицу. Ветер бил холодом по лицам прохожих. На зебре на Невском Ваня взял меня за руку и не отпускал до самого дома.

Свет чуть приглушили, Рахманинова сделали потише. На импровизированную сцену выходит Никитин с бокалом будто бы шампанского, но на самом деле – лимонада, спиртное тут запрещено. Бокал изящный, на высокой ножке. Родительский комитет постарался сделать все красиво. Озирается, куда бы его поставить. Зрители стихают. Я стою почти у сцены и, пока Никитин прокашливается и собирается с мыслями, оборачиваюсь. В желтоватом теплом свете зрители кажутся еще красивее. Подсветка вырывает из сумрака картины, занимающие все стены круглого зала: натюрморты, портреты, всплески ярких красок – масла, акварели. Друзья и родители, одногруппники. Новые платья, лучшие костюмы у мальчиков. Гости не такие нарядные, но видно, что старались. Щелкает фотокамера. Приятный гул голосов. Мы довольны, и все нами гордятся.

– Здравствуйте, дорогие гости, – наконец произносит Никитин, он не нашел, куда поставить бокал, и неловко держит его в руках. По торжественному случаю он сменил берцы на туфли, а камуфляжные штаны – на брюки. Он выглядит еще красивее и еще отрешеннее, чем обычно. Девочки и их мамы не отрывают от него взгляда. – Спасибо, что посетили нас в этот, – он смотрит в окно слева от себя, – чудесный день. – Все смеются – сегодня мокрый снег. – Работы, представленные сегодня в этом зале, – плоды творчества группы, которая упорно трудится уже три года. За три года из детей они превратились в юношей и девушек. И из детей, которые ничего не умели, – в начинающих, но очень перспективных художников. Я надеюсь, что все вы, – он по очереди нас оглядывает, – продолжите учиться. Ваш талант пока еще требует огранки и самого главного – ежедневного усердного труда.

Сегодня мы чуть ли не впервые видим, как много для него значим. И понимаем, что ничего о нем не знаем. Кто он, наш учитель? Когда-то – молодой талантливый художник, у него проходили выставки, а работы покупали коллекционеры. Накануне выставки я погуглила его имя и посмотрела несколько работ в каталогах – деревенский импрессионизм. Старые церковки утопают в цветущих кустах. Коровы пасутся у оврага, за ним – березовые перелески. Бабушка на завалинке покосившегося домишка щурится от солнца. Жизнь как она есть.

– Я поздравляю вас. Выставка – первый шаг вперед, и я надеюсь, что дальше каждый из вас будет идти только вперед – и в мастерстве, и вообще в жизни. От себя могу добавить, что я договорился с дирекцией академии об аттестации, в ходе которой студенты смогут досрочно поступить на первый курс академии. – Радостные восклицания, аплодисменты. Мы с одногруппниками переглядываемся. – Давайте выпьем за новое поколение художников, – он поднимает свой бокал, – которое приходит нам на смену.

Все поднимают бокалы и пьют. Кто-то хлопает. Всего собралось человек пятьдесят. Никитин спускается со сцены, и его тут же облепляют родители, они требуют подробностей о поступлении.

Мы, выпускники, тоже удивлены.

– Ты знал?

– Нет, а ты?

– Да никто не знал. Видите, как возбудились родители.

Родители уже загнали Никитина в угол и допрашивали с пристрастием. До нас доносились обрывки вопросов об условиях приема и о том, кто из нас талантливее.

– Кто пойдет, если примут?

Мы снова переглядываемся и пожимаем плечами. Между нами нет чувства соперничества, может быть, потому что каждый из нас хорош в своем стиле. Мой – графика. Пальцы и рукава у меня черные от графита, в сумке – десяток заточенных, затупленных и сломанных карандашей, альбом с зарисовками, готовыми работами, скомканные листки с неудачами. Все мои принадлежности я ношу с собой. Алина работает с пастелью. Она тоже может все носить с собой, но руки и рукава у нее всегда разноцветные. Глеб тушью рисует футуристические пейзажи. Иногда – идиллические, как из религиозных брошюрок, иногда – мрачный постапокалипсис. Ярослава пишет акрилом реалистичные натюрморты, ее яблоки и персики кажутся совсем настоящими, и ей нужны палитра, станок и рама с натянутым холстом.

Мы и пришли на курсы по-разному. Я – потому что мы с папой присели отдыхать напротив академии. Глеб спасался от младших братьев-близнецов, не хотел сидеть с ними после школы. Яра – потому что настояла бабушка, которая убеждена, что занятия живописью хорошо развивают общий вкус и эрудицию.

– Никитин будет рекомендовать тебя в первую очередь, – сказал мне вполголоса Глеб.

– Почему? – не поняла я.

– Шутишь? – он усмехнулся и посмотрел мне в глаза, словно проверял, не лукавлю ли я. – Ты ж его опора и надежда.

– Не поняла.

– Ты совсем, что ли, не замечаешь? Он дольше всего возится с тобой.

– И орет тоже больше. Видел, как я последний раз получила за мегалодонов?

Я осеклась, вспомнив, что и в самом деле Никитин всегда вдумчиво комментировал мои рисунки, причем редко делал замечания по технике. Что задерживается возле меня на занятиях чуть дольше – секунд на десять. Или я просто поверила Глебу?