Евгения Овчинникова - Иди и возвращайся

– Вход в ротонду платный.

Ваня протянул ему сто рублей. Консьерж помедлил, но бумажку взял.

– Вообще-то в это время по сто с каждого, но так и быть, пусть будет детский билет, – сказал он, пропуская нас вперед.

Мы вошли в обычную парадную – стены до половины выкрашены синей краской, в закутке у лестницы стоят коляски и велосипеды, у батареи – кошачьи миски с кормом и водой. Но лестница раздваивалась и, закручиваясь, уходила вверх, круглый купол поддерживали колонны, под синей краской угадывались старые надписи.

– Ротонда – самое мистическое место Петербурга, – раздалось за спиной. Мы оглянулись и увидели, что консьерж намерен провести экскурсию. – Один молодой человек зашел в комнату под лестницей и через пятнадцать минут…

– Знаем, знаем, – перебил его Ваня. – Мы не туристы.

Мы стали подниматься по лестнице.

– Говорят, по лестнице в ротонде в Петербург спустился сам сатана, – сказал консьерж нам в спину.

Мы не ответили и поднялись на второй этаж. Консьерж с видом человека, выполнившего свой долг, сел на подоконник и, прислонившись к окну, обложенному подушками и пледами, продолжил смотреть фильм на планшете. Он смотрел его без наушников, и до нас долетали звуки визжащих по асфальту шин и выстрелов.

– Что за чудак, – пробурчал Ваня.

– Как думаешь, это правда?

– Байки, – ответил он, заглядывая вниз.

– А вдруг, если дождаться полуночи, к нам спустится сам сатана? – спросила я, рассматривая крашеныеперекрашеные двери в коммуналки.

– Хочешь проверить? – он потянул меня к себе, но в этот момент у меня в кармане требовательно звякнула эсэмэска.

Я отстранилась и полезла в карман.

«Ты где?» – бесцеремонно спрашивала Мира.

«В Ротонде», – ответила я и положила телефон в карман.

Обняла его, пряча губы.

– Будешь писать? – спросил он, протягивая мне маркер.

Я взяла маркер и спустилась пролетом ниже.

– Писать на стенах запрещено, – раздался голос снизу.

– Я не пишу, – ответила я, и телефон снова брякнул.

«На Гороховой?»

«Да».

Поднялась на несколько ступенек выше, чтобы консьерж меня не видел, задумалась. Я загадывала желания два раза в году: перед тем, как лечь спать на Новый год, и перед тем, как задуть свечи на торте на день рождения. Всегда казалось, что чем сильнее чего-то хочешь, тем вероятнее это сбудется. Но слова консьержа придавали надежде какую-то мрачную окраску, фатальную неотвратимость, как любил говорить Никитин.

«Встретимся через 15 минут в шаверме справа от Сенной».

«Хорошо», – ответила я, написала желание и вернулась к Ване.

– Что загадала?

– Так, мелочи, – ответила я. – Мне нужно встретиться с Мирой на Сенной.

– Сейчас? – удивился он.

Я кивнула.

– Странное свидание, – сказал он, спускаясь. – Не хочешь пофоткаться?

– Не очень, – ответила я.

Мы попрощались с консьержем и вышли на улицу, где почти стемнело.

Мира ждала нас в тесном закутке, где с одной стороны вертелся истекающий жиром мясной стержень, с другой к стеклянной стене лепился узкий столик, заляпанный майонезом и залитый сладким чаем.

Мира сидела в самом углу, натянув капюшон почти до носа.

– Это кто? – Она бесцеремонно ткнула пальцем в Ваню.

– Друг, – ответила я и, увидев ее напряжение, добавила: – Он всё знает.

Мира отвернулась к столику.

– Я пару раз заходила в холл особняка. Помнишь, раньше, когда мы ходили к родителям, там была вахтерша?

– Зинаида Петровна.

– Не важно. В общем, сейчас там всё по-другому, но охранник всё равно есть. Знаешь, я подумала, что если…

– Если он такой же рассеянный, как Зинаида Петровна, – продолжила я ее мысль.

– И пустит нас внутрь.

– Но что мы сможем там сделать? Кабинеты, наверное, заперты. Оборудование под замком, компьютеры запаролены.

– Можно попробовать, – пожала плечами Мира, игнорируя недоумевающий взгляд Вани, который он переводил с меня на нее.

– И камеры слежения наверняка есть, – предположила я.

– Конечно, есть, даже снаружи, – подтвердила Мира.

– Нас же сразу найдут.

– Ну и что? Что они нам сделают? Ну, вызовут в полицию, самое большее. В среду. – Она смотрела на меня, а я завороженно глядела на наше с Ваней отражение в ее зрачках.

– Когда? – шепотом переспросила я.

– В среду. По средам там меньше всего народу. В три часа, когда все разойдутся на обед.

– Ты давно за ними следишь?

– Где-то полгода, – прошептала она, настороженно приподняв капюшон, когда в ларек вошел посетитель. Мужчина заказал две шавермы с собой и прислонился к дальнему углу, уткнувшись в телефон.

– Мне пора. Встретимся в блинной в три. – Она застегнула куртку и, не попрощавшись, выскользнула на улицу.

– Тебе не кажется, что она заигралась в шпионов? – спросил Ваня, глядя ей вслед.

– Снаружи всё не так, как есть на самом деле, – ответила я. – И потом, нам в самом деле ничего не смогут сделать. Пойдем и посмотрим.

– Нина, тебя заберут в полицию.

– Угу. Я даже знаю куда. Мы были там с папой, когда…

– Хочешь попасть в обезьянник?

– Детей не сажают в обезьянник.

– Вы уже не дети, вам четырнадцать.

– Я не буду брать с собой паспорт.

– И сообщат в школу.

– Пусть сообщают.

– И поставят на учет.

– Пусть ставят.

– Ваш план нелогичен, подумай сама…

– Не хочу думать. Хочу, чтобы она вернулась.

Я уставилась в окно. Хотелось закричать или ударить его, такого рассудительного. Посчитала до десяти, глубоко вздохнула. Светофор напротив ларька загорелся красным. Машины снова поехали по Садовой улице.

Ваня молчал, пережидая.

– Давайте я с вами, – предложил он через минуту.

Я немного подумала.

– Тебе лучше наблюдать издалека. Будешь на связи на всякий случай. Посидишь в блинной, например. А нас подстрахует одна моя знакомая.

– Какая еще знакомая?

Я не ответила, достала телефон и написала сообщение Улитке.

– Нина – самая талантливая из моих учеников, – торопливо говорит Никитин. – Больше всего ей удается графика. – Чуть морщась, так, что замечаю это только я, он протягивает комиссии подборку моих рисунков с чудовищами. Он с удовольствием взял бы что-то из старого, но за последние месяцы я, по его словам, сильно продвинулась в технике, а ему хочется показать самое лучшее. Не только потому, чтобы я прошла комиссию, а из собственного тщеславия.

В аудитории он другой – он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами. Никогда не знаешь, что может его разозлить: недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли, что почти не замечаем резких перемен его настроения.

Сегодня я впервые отчетливо понимаю, что он – всего лишь обычный преподаватель курсов для детей, чудом задержавшийся в нашей группе на три года. Он хмурится и втягивает голову в плечи.