Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Строгим речитативом выпевала старуха про грозного царя Ивана Васильевича, и про Чудище поганое, нечестивое, и про славного богатыря Илью Муровича, и про Калику перехожую, безымянную — про то, как вязали Илье руки белые и ковали ноги резвые, что железом да немецким, и как рвал Илья путы железные и побивал Идолище поганое…

Озаровская слушала ее с тихой радостью: музыку этой речи без всякого преувеличения можно было бы положить на ноты. Глаза старухи никогда не были равнодушными: говорила ли она о лихих скоморохах или о страшных «убивцах». Произнося слова былины, она закатывала глаза наверх — но не притворно, не по-ханжески, а со светлой верою в силу этих слов. Слово было для нее чем-то физически ощутимым, реальным — его можно было попробовать на вкус или по-свойски погладить рукой. Должно быть, такие старухи позировали древним богомазам для фресок новгородских храмов.

— Как тебя звать, бабушка? — спросила Ольга Эрастовна.

— Как звать? Разорвать! Отчество — лопнуть, фамилия — ногой притопнуть! — присказкой ответила старуха и заулыбалась. Улыбнулась и артистка: между ними словно искра пролетела. Чует сердце, кто друг, а кто недруг.

— А ты грамотная, бабушка?

— А то как же! Академию проходила…

— Ака-де-мию? Какую? — Брови у Озаровской подскочили.

— А такую, матушка. Скотско-приходско-зуботычно-потасовочную… Дале, что ль, сказывать? Аль надоело?

— Сказывай, бабушка. Сказывай, милая…

Старуху поселили в доме Прасковьи Андреевны Олькиной, где жила Озаровская. И сразу же закипела работа: Марья Дмитриевна пела, а Озаровская записывала ее на фонограф. «Машины с трубой» совсем не испугалась, былины свои слушала с интересом, но без телячьего восторга, видом своим давая понять, что дело это для нее привычное и знакомое.

Озаровская записала четырнадцать былин, шесть духовных стихов, много сказок, заговоров, скоморошин. И отметила про себя, что Махонька плохо воспринимает сегодняшнюю действительность, вся в былины ушла, от них молодеет. К примеру, «Чудишшо с ногами, как бы лыжишша, с руками, как бы граблишша» ей намного понятнее, чем военнопленные австрияки и германцы, живущие в окрестностях Пинеги, к которым здешнее население относится сдержанно, но без озлобления. Богатырь Илья, забытый товарищами на поле брани, ей несравненно ближе, чем кум Иван из соседней деревни, лежащий без ног в петроградском лазарете.

«Ох, искусство, искусство! — восклицала Ольга Эрастовна. — Как это у Пушкина? „Над вымыслом слезами обольюсь“. Так, наверное, и у нашей бабушки».

Олькина и Озаровская приняли ее на полное свое довольствие. Но у Махоньки собственная гордость: не хотела зависеть от чужих людей. В свободные от записи часы уходила в город побираться. Набегавшись за день, кряхтя забиралась на русскую печку, шуршала заработанными бумажками, звенела медяками, рассовывая их и распихивая по необъятным своим кармашкам и платочкам. Тут же вслух прикидывала, кому из внуков и на какую надобность пойдут заработанные денежки. Много ли ей самой-то надо? Так, сущие пустяки. Ну, чайку попить с белой корочкой. Ну, баланды похлебать с шанежкой на сон грядущий. Не привыкла к достатку, а уж о богачестве и вовек не мечтала…

«Я признаю в бабушке коллегу и чувствую неловкость, что мне „подают“ больше, — записывала, наблюдая за ней, Ольга Эрастовна. — На пристани издали видим бабушку. Она сдает мешок сухарей, приемщик с ней разговаривает, зовет в контору посидеть; для довесу она идет покупать в шалаш (ларек) булку, спрашивает бутылку квасу для себя. Надо видеть походку раскутившейся бабушки! Сегодня она купила за 20 копеек лубочный сундук, заявив, что держать в доме мешок „вовсе не прелестно“. Все заработанные у нас деньги отправила дочке». Озаровская долго не решалась спросить:

— Бабушка, поедешь со мной в Москву? На корову заработаешь…

— Поеду! — с ходу заявила Махонька. — Купить корову, конечно же, хорошо, а Москву увидеть — еще лучше.

Прасковья Андреевна только руками всплеснула:

— Куда ты, бабка, помрешь?!

— Уж не велико у бабки и костьё, — храбро отвечала нищенка. — Найдется место, где его закопать. Поехали!

В одном из писем Озаровская уведомляла своих знакомых: «Собирая словесный жемчуг на Пинеге, уловила я жемчужину редкой красоты. Везу ее в Москву…»

Звезда северных лесов

Среди пестрой газетной кутерьмы промелькнуло сообщение о том, что 24 сентября 1915 года в здании Политехнического музея на вечере в честь известного сибирского этнографа Г. Н. Потанина выступила артистка О. Э. Озаровская. Она рассказала о своей второй поездке на русский Север и представила публике «удивительный феномен» — старушку-сказительницу Марью Кривополенову, которая с большим успехом исполнила старинные былины «Иван Грозный и его сын» и «Илья Мурович и Калин царь».

Спустя три дня о диковинной лесной старушке говорила вся Москва. «Кривополенова пела старинные былины и скоморошины, заученные ею с голоса от своего столетнего деда, и покорила москвичей, — отмечал рецензент газеты „Русское слово“. — Перед успехом маленькой старушки в расписных валенках и пестром платочке померк даже успех О. Э. Озаровской…»

Очевидцы вспоминали, что, когда бабушка впервые вышла на сцену, ее крохотную фигурку в синем сарафане никто толком не разглядел (думали, что уборщица) и в зале долго не смолкали голоса, шарканье, рассаживание скучающей публики. Это могло вывести из себя кого угодно. Но Марья Дмитриевна не стала ждать, когда уляжется шум, и сердито крикнула в зал:

— Угомонитесь-ко!

Наверное, не сами былины — многие из них были известны по научным публикациям, хотя и теряли в печатном виде магическую страсть, — заворожили московскую публику. Ее покорила личность сказительницы, тайна ее артистической власти.

Как вспоминал один из учеников Озаровской, артист Вахтанговского театра Константин Вахтеров, не раз посещавший концерты бабушки Кривополеновой, в душе делалось удивительно свежо и ново, будто в человеке просыпалась до сих пор молчавшая часть души. Каждый старался вспомнить, где он слышал эти слова прежде, из каких закоулков сердца выпорхнули они.

Во время выступления кто-то из публики с наигранным лукавством спросил у сказительницы: правда ли всё то, о чем поется в ее старинах? Бабушка, ни секунды не раздумывая, ответила: да, все это чистая правда-истина, а о неправде она не то что петь, но и говорить бы не стала.

За кулисами один бойкий репортер поинтересовался, чем город Пинега отличается от Москвы. Спросил без тени улыбки, «на полном серьезе», хотя по всему было видно, что работает на публику, желая ее позабавить. Махонька, не выходя из роли доверчивой провинциалки, ответила насмешнику: «Дак как тебе сказать, мил человек, у нас в Пинеге дома кабыть пониже, земля пожиже да жерди потолще». Напоследок, глядя ему в глаза, вставила ответное перо: «А чего это у тебя, батюшко, уши такие красные? Видать, в детстве горох воровал, за то и драли». И ушла, не попрощавшись, давая понять, что никому, даже шутнику-репортеру, не позволит посягнуть на свое достоинство.