Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

— Леша! Я ему сказала: где один прокормится, там и двое не помрут. Тогда он и перестал дрожью дрожать.

Пока баба Дуня рассказывала, Витёк в дом не входил, что-то делал во дворе по хозяйству. Когда пришёл, старался вести себя незаметно. Мне запомнилось его неуверенное, даже пришибленное выражение лица и черные передние зубы. Отец старался усадить его за стол, но Витек, робея, отказывался.

— Я его нахваливаю, говорю, что пропала бы без него, — пыталась успокоить паренька баба Дуня. — Не верит, еле отошел от страха. Сильно кем-то обижен был. Так-то он уже нормальный, но новых людей боится, расспросов опасается.

(Витёк жил у бабы Дуни до своих восемнадцати. Бабушка выправила ему бумаги, назвав дальним родственником. Из деревни он уже после войны уходил в армию, к концу службы написал, что встретил девушку — свою судьбу. Более ничего не знаю о бабушкином помощнике, так как через несколько лет после войны баба Дуня заболела, и дочь перевезла ее в Москву.)

…Так, начиная с первых месяцев сорок второго на пепелище деревни Товарково одна упертая (как сейчас бы сказали) старуха задумала построиться. Когда погода позволяла, разбирали они с Витьком прогоревшую крышу, накрывшую пожарище, выискивая крепкие куски железа, расклёпывали их, складывали в сооруженную сараюшку, ощупывали кирпичи фундамента и русской печки, выискивая те, что покрепче. Копались в углях, чтобы найти гвозди, скобы, пилы, топоры, чугуны, чугунки, самовары, ухваты, ведра, ложки, ножи, кружки. Поздней весной чинили инструменты, насаживали лопаты, разгибали гвозди, прилаживали ухваты, а едва теплело — ходили в лес, заготавливали мох, чтобы, высушив, утеплять дом. Так начали они свой многодневный рабочий подвиг.

А опасность войны? Которая — вот она, рядом, вокруг: артиллерийские обстрелы, бомбежки, мины. То, что бабушка и Витёк не подорвались, можно отнести только к одному обстоятельству: баба Дуня, уникальная сборщица грибов, обладала фантастической наблюдательностью и замечала любое отклонение от природной нормы, мину уж и подавно не пропустила бы.

Едва мы вошли и выгрузились, бабушка спросила о газетах, которые в письмах настойчиво наказывала привезти. Отец подбирал их тщательно по числам, считая, что новости в деревне почерпнуть более неоткуда. Бабушка сразу взяла пачку, от большого листа ловко оторвала квадратик, потом из-под столешницы достала чистый мешочек, набитый табаком. Подобные кисеты мы в школе шили для посылок на фронт. Бабушка отогнула один из уголков в заготовленном газетном квадрате, насыпала в него большую щепоть табака, свернула узкий, длиной сантиметров десять кулёк, верхний конец послюнявила, склеивая, затем перегнула так, чтобы табак остался в верхней толстенькой части, а нижняя превратилась в мундштук. Мы с отцом молча наблюдали, не могли отвести глаз от ее ловких манипуляций. Чтобы деревенская женщина курила — такое трудно было представить. Отец только и выдохнул:

— Мама!?

Она, как бы извиняясь, покачала головой:

— Ничем успокоиться не могу… О Петре ничего неизвестно… Уж два года…

Старший брат отца Петр Петрович Федосеев перед войной был директором школы на станции Тихонова Пустынь. В начале октября 1941-го, когда фронт приблизился к Калуге, в райкоме партии ему выдали винтовку, приказали собрать старшеклассников, которым до призыва оставалось год-два, и отправиться в определенный район. В какой, до сих пор неведомо. Уже после войны его жена тетя Рая, пытаясь вспомнить «военную тайну», которую шепнул ей муж, покидая дом, и в сомнении размышляла: «Может, нашу станцию защищать? А может, под Ельню? Отступающие красноармейцы много чего называли… Нет, до Ельни наши не дошли бы… очень немцы стреляли… Да и одеты наши были абы как… а уж снег… в том году был ранний…»

Ни во время войны, ни сразу после её окончания, ни позже — ничего не удалось узнать о судьбе дяди Пети и его учеников. Тела этих защитников в суматохе отступления не были найдены, не были захоронены, а значит и не зарегистрированы в соответствующем документе. В том была — по вывернутой наизнанку логике властей — их вина, вина людей пострадавших, брошенных на произвол судьбы. Людей, честно сложивших головы на поле брани! Но голову, оказывается, сложить было недостаточно! Необходимо было позаботиться о собственном захоронении, о регистрации в списках погибших. А иначе останутся припечатанными недоверием все родные, и не получат какого-либо пособия близкие, останутся без государственной поддержки их вдовы, дети, матери.

А баба Дуня все рассказывала и рассказывала. Как постепенно, но споро они с Витьком расчищали погреб, что был вырыт позади дома. Во время оккупации он помог сохранить запасы: баба Дуня перед немецким наступлением обрушила его крышу, завалив всю яму снегом, а зима сровняла и замаскировала укрытие. Но, достав по весне «посадочный материал», бабушка обнаружила, что всё померзло. С трудом удалось отобрать небольшую часть клубней, до которых не добрался мороз. Пригорюнилась, а потом решилась: стала резать клубни на столько частей, сколько было ростков.

— Да в золу окуну, да посажу… Урожай по осени был на всю деревню диковинный, — говорила она об открытым ею методе.

Не знаю, кто был первым: академик или бабушка, но — это уж точно — старая крестьянка самостоятельно дошла до открытия способа эффективной, экономной посадки картофеля.

Мне не терпелось сбегать к девочкам-сестрам Лысёнковым, с которыми до войны ходили в лес. Дом их был через дорогу. Вслед мне бабушка прокричала: «Только по улице, только по тропке! И никуда в сторону!» Уже в дверях, краем уха я расслышала пояснение: «Мины! Дети рвутся…»

В доме Лысёнковых меня ждали, а я искала глазами Галю и Валю — моих довоенных подружек. Но бросилась ко мне их мама — тетя Таня, стала обнимать и гладить. И всё говорила и говорила, объясняя про устройство военного быта: полати, нары, несколько столов, сложенные один на один сундуки. «Все разместились! Это главное!» — приговаривала тетя Таня. Тут уж я увидела моих подружек. Они вытянулись и держались очень скованно. Подошли, только когда разрешила тетя Таня. Меня окружили и взрослые, посыпались вопросы: «Москва стоит?», «Много домов погорело?», «Ночью ходить можно?», «Машины ездят?», «А что есть в магазинах?»

…Пришли папа и баба Дуня. У бабы Дуни в руках — бутылка водки, у отца свёрток, аккуратно завернутый в газету.

И вот уже стол собран. Женщины, дети сидят вокруг, каждый со своей тарелкой, стопочкой, тетя Таня Лысёнкова вынимает из печи чугунок с картошкой, баба Дуня разливает взрослым водку, режет на маленькие кусочки хлеб, который привезли мы с папой, да раскладывает московские гостинцы. В сорок третьем оставленным в Москве офицерам стали изредка (наверное, по важным датам) выдавать праздничные заказы. Уже тогда я услышала название «Улыбка Рузвельта». Стало быть, были они из ленд-лиза — американской помощи. Привозил их отец из Военторга. Когда в первый раз поставил на стол большую коробку, вся семья собралась вокруг, и началось «действо»: острым ножом разрезали упаковочный картон, вынимали ранее невиданное: тушенку, сгущенку, а самое главное — небывалую банку. Она и сейчас стоит у меня перед глазами: примерно граммов в 800, вытянутая вверх, имеющая в разрезе прямоугольник с закругленными углами. Сбоку банки закреплен был ключик, в который пропущен кончик жестяной ленточки. Вскрывать надо было, накручивая ленточку на ключик. Когда крышечка отсоединялась, перед глазами появлялась ветчина необыкновенной красоты, умопомрачительного розово-съедобного цвета и манящего запаха.