Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

А Людмила Семеновна напевает, впуская в комнату одним движением руки этот свет, эти звуки, эти запахи летнего утра.

У колодца уже вопят Мишка с Игорьком, плещут друг на друга ледяной водой. А трехлетняя Женечка, самая младшая из нас, тут как тут: заливаясь радостным смехом, помогает Людмиле Семеновне тянуть с меня одеяло.

На террасе гремят тарелки, и скоро раздается такой знакомый, такой родной голос: «Дети! Завтракать!»

Это Замбабася. Самый главный человек моего детства — после мамы. Этим смешным именем, принесенным из детства, я называла ее всю жизнь. Она умерла, когда мне было 30 лет. А ей — восемьдесят шесть.

Она была матерью самого близкого друга моего отца. Отец в шутку называл ее заммамашей. Мою первую фотографию — голый младенец с бессмысленно-счастливым лицом — он подарил ей, подписав на обороте: замбабушке. Начав говорить, я переделала это на свой лад. И странное имя привилось.

Каждое лето я живу у Замбабаси на даче.

Наши горящие от умывания ледяной водой физиономии сияют вокруг стола с бело-синей клетчатой скатертью. На завтрак наше любимое блюдо: манный пудинг с киселем. Прежде чем попасть на стол, каша трамбуется в эмалированную форму с такими причудливыми узорами на боках, что становится похожа скорее на сказочный торт, чем на прозаическую манную кашу. И даже Женька с готовностью открывает свой перемазанный киселем рот навстречу ложке.

Завтрак — время, когда строятся планы на весь день. После завтрака — это закон — час мы работаем в саду. Все, включая Женечку, которая деловито тычет в землю игрушечной лопаткой. А потом…

— В лес…

— На пруд…

— В волейбол…

— В круговую лапту…

— На велосипеде…

А вечером… Вечером будет патефон на террасе. Придут ребята. Лидушка. Эдик. Володя. Толя. Витя. Нина. Юра. Еще Володя. Алексейчик… И чай! Из самовара!

— Можно, Замбабася?

— Ну, конечно, можно! Я печенье испеку.

— Ур-ра! Пошли за шишками!

Солнце сияет. Впереди — бесконечный день. И жизнь прекрасна — так, как она только может быть прекрасна, когда вам тринадцать лет, когда все вокруг любят вас и вы любите всех. Когда вам улыбаются милые, родные лица.

И вдруг я замираю от мысли, нелепее которой, мне кажется, не может быть: ведь все мы, живущие в этом доме, в сущности, чужие люди.

Ну да, если разобраться, то никакие родственные узы не связывают никого из нас. Женечка так же, как и я, — дочка товарища Замбабасиного сына. Игорек — ее двоюродный брат. Людмила Семеновна — стародавняя Замбабасина подруга, когда-то они вместе учительствовали. Мишка, пожалуй, родственник, но такой дальний, что степень родства практически невычисляема…

— Ты о чем задумалась? — Замбабасина рука мягко ложится на мою голову. Я только молча прижимаюсь щекой к ее теплой ладони. На всем свете есть только одна рука роднее этой — мамина.

Суббота на даче — страдный день. Надо приготовиться к воскресенью. В воскресенье приедут гости. За стол по воскресеньям садится не меньше двадцати человек. С утра ползаем с лукошком по грядкам с клубникой, и розово-красные горы растут на блюдах, расставленных по столу на террасе. Миша на велосипеде отправляется на станцию — за хлебом. А мы с Замбабасей идем на соседнюю улицу за молоком. Замбабася несет огромный стеклянный кувшин, а я — большой белый бидон в редких синеватых пятнах отбитой эмали и два куска черного хлеба, сложенных вместе и пересыпанных солью — угощение для Зорьки, чье молоко польется в наши посудины.

Впрочем, сейчас у меня желание самой влезть внутрь бидона, потому что по улице навстречу нам развинченной походкой идет парень в голубой, расстегнутой до пупа рубахе. Это Вован, как его все называют. Верзила лет шестнадцати с ледяными глазами садиста. Сам он прибавляет к своему имени как некий титул: «Гроза местных садов и огородов». Думаю, что список его подвигов этим не ограничивается. Говорят о нем разное.

Вован торопливо сплевывает бычок, который, казалось, намертво прилип к его нижней губе, и делает шаг в нашу сторону. Будь я одна, я давно дала бы стрекача. Ничего приятного встреча с Вованом сулить не может.

— Здравствуйте, баба Женя! — незнакомым голосом говорит Вован. — Вы меня не узнаете? Я Володя Шарапов.

Володя! С ума сойти! Мне никогда и в голову не приходило, что Вован — это от нормального человеческого имени Владимир…

— Господи, Вовочка. — Замбабасина рука гладит Вована по плечу. — Совсем взрослый! Что это ты — душа нараспашку?

— Да так, расстегнулось что-то, — смущенно бормочет Вован, нашаривая несуществующие пуговицы.

— Помнишь, как ты всегда плясал на елке? Я тебя так и звала — Вова-плясун. Такой маленький был, худющий, одни глаза. А вон какой красавец вырос!

Надо же — красавец! Неужели Замбабася не видит, какие у него теперь глаза? Я с усилием взглядываю Вовану в лицо и от удивления едва не роняю бидон. Нет ледяных, застывших в презрительном прищуре глаз. И вообще Вована нет. Вова-плясун смотрит, беспомощно улыбаясь, на Замбабасю.

— Придешь, валеночки скинешь и, как я патефон заведу, все пляшешь, пляшешь в одних носочках — не остановить. Я уже беспокоюсь — пол холодный, не простудился бы. А ты кричишь: «Баба Женя, давай еще раз эту пластинку!» Очень любил плясать. А сейчас — как? Не разлюбил? На танцы ходишь?

Ходит! А как же! Конечно ходит! Если бы Замбабася могла увидеть, как он сейчас вваливается на нашу маленькую дачную танцплощадку, расталкивая публику, — пьяный, злой, с ледяными бессмысленными глазами.

Вован бросает на меня быстрый взгляд — глаза его опять жестки и холодны, — я безошибочно читаю в них клятвенное обещание создать мне невыносимую жизнь, если я проболтаюсь. И я переживаю еще одно открытие: оказывается, Вовану, которому плевать на все и на всех, почему-то небезразлично, что думает о нем наша Замбабася.

— Какая елка? Какой патефон? — накидываюсь я на Замбабасю, едва мы сворачиваем за угол.

— Да тот же, под который и вы теперь уплясываете, — смеется она. Он ведь старенький, довоенный. Мы этот дом еще до войны купили. Тут дач больше не было, поселочек маленький, три улочки всего. Остальное уже после войны строили. Детишек много, а развлечения — какие? Это теперь Москва близко, а тогда далеко была. Полтора часа на паровичке. Да и ходил он редко.

Вот наберу всяких гостинцев, конфет, яблок, приеду, печку растоплю, наряжу елку и соберу всех детишек. Сама Дедом Морозом оденусь, подарки им из мешка раздаю. А они мне песни поют, стихи читают. А Вова все плясал.

В последний год перед войной, помню, иду со станции, мело два дня ужасно, сугробы — выше головы. Тропиночка узенькая — в один следок. А Вова мне навстречу: «Баба Женя! Приехала все-таки! А я третий день встречаю!»