Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Зато куски разбитой дороги помню отчётливо. Наверное, потому, что внимательно смотрела вперед, как заправский штурман, предупреждая отца о колдобинах. И все ждала, когда появится «разъезд», так именовали маленькую остановку на железной дороге. Думаю, надоела отцу своими вопросами.

— А что тебе «разъезд»?

— Туда баба Дуня приезжала за нами на лошади.

— Помнишь? — И добавил: — Сейчас на лошади не приедет.

Мое довоенное воспоминание ему было приятно. Последние годы перед войной нас — меня, двоюродную сестру Галку, мамину маму, бабу Витю —отправляли на лето в Товарково. И вот на разъезде нас встречала папина мама, баба Дуня. Она казалась основательной и осанистой. Наверное, потому, что была большеносая, толстоватая, с крестьянски заскорузлыми руками и неторопливо-округлыми движениями. Принимала вещи из вагона и шла впереди нашей колонны к столбику, где была привязана лошадь с телегой. Оглядывалась через плечо и говорила:

— Садись вперед! Рядом со мной!

И все знали, к кому обращены бабушкины слова. Отец поднимал меня и водружал туда, где были закреплены вожжи. Потом на телегу грузился весь скарб, рассаживались остальные. А баба Дуня, едва «вырулив» на прямую дорогу, давала мне в руки два широких мягких ремня, расходящихся вперед к оглоблям, хомуту и лошадиной морде. И устанавливалась незримая связь между тобой и этим замечательным животным… Так бы и сидела, ехала и ехала, проверяя степень послушания лошади движению моих вожжей. Это было каким-то волшебством, которое я страстно ожидала и которое греет до сих пор. «Пап, ну когда же „разъезд“?»

Помню, как папины руки лежали на руле. У отца были красивые, крупные руки. Он молчал. Я тогда не понимала, как он волновался, приближаясь к деревне, где родился и жил до семнадцати лет. Только раз коротко бросил, когда дорога шла мимо кущи деревьев: «Уже погост». Я поняла, о чем речь, потому что до войны баба Дуня водила нас на это кладбище: «Тут лежит твой дедушка Петя, а вот маленькая могилка братика твоего папы, они родились в один день». Я знала историю, как родились близнецы. Первый был толстенький и сильный, а второй дрожал и едва дышал. Женщины обкладывали слабенького подушками, нагретыми на печи. Выжил этот маленький. Кстати, у отца никогда не мерзли руки и ноги, может, хранили то давнее тепло.

Дорога бежала и бежала, после погоста должна была показаться деревня. Но деревни не увиделось. Дорога шла по бесконечному полю. На ближнем горизонте маячила одинокая согбенная женская фигура. И тут «Додж» рванул. А потом отец затормозил, выскочил из машины, обнял эту женщину. Она уткнулась ему в плечо. А он гладил ее по голове, по плечам. Я не признала бабу Дуню в этой маленькой, худой, сгорбленной старушке. Даже боялась к ней подойти. А они вели свой разговор:

— Мама! Откуда узнала, что сегодня приедем?

— Да я, как письмо получила, так и встала.

— С тех пор и стоишь? Сколько дней?

— Семь. Все боялась пропустить.

— Мама!? — отец показывал вперед, туда, где раньше стояла наша деревня.

— Да, Лёнюшка, только дом Лысёнковых остался. Я ж писала. А нынче и я достроилась, наш дом подняла.

Новый дом меня разочаровал. Он совсем не был похож на довоенный. Тот был просторный, состоящий из двух половин: зимней и летней. В каждой по фасаду и торцам прорублено было по три окна.

Разделен дом был широкими сенями, которые выходили на улицу застекленным крыльцом. Задняя стена сеней заканчивалась большой, обитой дерматином дверью, что вела в крытый двор, где по отдельным загончикам стояла скотина: лошадь, корова с теленком, свиньи, овцы. Куриные полочки-насесты были закреплены по всему периметру скотного двора.

В главной, теплой половине, едва перешагнешь высокий порог (еще один заслон, кроме сеней и крыльца, зимнему морозу) — русская печь с глубоким подом, из зева которого торчали ручки многочисленных ухватов. Все тут было на своем месте: широкая и длинная скамья от двери до угла, на ней вёдра с чистой колодезной водой, рядком — несколько самоваров, неизменно сияющих, под скамьей — вёдра с запаркой для скотины. Над скамьей полка, закрытая вышитой занавеской, — там посуда. В самом углу высоко и уютно — иконостас, где мерцала икона Казанской Божьей Матери (это я позже узнала, как зовется икона). Перед ней всегда, сколько себя помнила, синенький огонек лампады.

В зимней половине было еще две комнаты. Дальняя, непроходная, примыкала к боковой стенке русской печи, на которой была широкая лежанка: бабушка днем отдыхала тут. В передней части этого печного выступа была устроена печурка для сиюминутных приготовлений. Летом печурка выделялась в пользование нашей бабе Вите для готовки приехавшим из города детям.

Мы, приезжие, жили в летней половине, где были выгорожены две комнатки с кроватями от стены до стены. Когда нас, детей, укладывали днем спать и занавешивали окна, я любила наблюдать за лучиком солнца. Он пробивался через дырочку в занавеске, в нем плясали золотые пылинки. И что удивляло: когда просыпались, лучик был уже в другом месте.

Больше всего мы любили играть на чердаке. Взбирались туда по лестнице, приставной, но очень надёжной. «Шаг» этой лестницы был предусмотрительно мелок, под силу даже четырехлетней Галке, не говоря уж обо мне — старшей. На чердаке были сложены деревянные ведра, какие-то палки с крючками, неизвестные всячины, но главное — прялки, штук десять. Были они в полном порядке, и мы с Галкой их с упоением крутили, переходя от одной к другой. Откуда такое количество? Один из дедушек отца по мужской линии был мастер по прялкам, и первую из новой «серии» оставлял дома. Это было и большим богатством, и памятью. Второй дед ходил по деревням с бригадой, они выделывали овечьи шкуры, шили романовские полушубки. От него в семье сохранилось понятие о хорошем заработке, когда привозили «кошку денег» — в буквальном смысле этого слова: выделанную шкурку животного, набитую деньгами, которые бригада делила уже в деревне.

Дом 1943 года меня поразил. Был он какой-то неаккуратный, можно сказать мохнатый: во все стороны между бревен торчали пучки жухлой травы. Позже я узнала, что вместо пакли, которой днем с огнем было не сыскать, бабушка утеплила сруб мхом. Дом оказался другого цвета, намного серее довоенного. Не сразу я поняла причину. Сложен он был из осиновых бревен сарая, со временем основательно посеревших. Оттого-то и гляделся дом мрачновато. Угрюмости добавляли остовы мертвых деревьев, что были когда-то садом. Деревья не выдержали мороза, который накрыл центр России в зиму 1939/1940 годов. Односельчане через год—два повырубили коряги. А вот баба Дуня не спешила.

Немцы были в Калуге и ближайших районах с 16 октября по 30 декабря 1941 года. Весной 1942 года баба Дуня начала свое строительство. В помощниках у нее был 13-летний подросток Витёк. Он пришел в деревню, отступая с нашей армией осенью сорок первого. Сил у него хватило, чтобы добраться только до Товаркова. Баба Дуня пригрела его. Вместе они пережили оккупацию, вместе прятались в Лысёнковском доме, вместе смотрели, как горела деревня и наш большой дом, вместе горевали у тлеющих головешек. Витек думал, что баба Дуня после пожара откажется от него.