Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

«Домой попадать нать»

Спустя три месяца, в декабре 1915 года, бабушка Кривополенова возвратилась на родину. К этому времени газетная молва уже докатилась до Архангельска. Городские чины почитали за честь пригласить сказительницу в гости. С ней здоровался за ручку сам губернатор. Неожиданно объявились «родственники». Какой-то услужливый тип стал звать ее тетей — и чтобы не обижать человека, пришлось ему пожертвовать байковое одеяло.

А в деревне Кусогора — сущий переполох, дым коромыслом. Все соседи в гости сбежались: Махонька-сиротина нынче барыней заделалась, богачкой! И всякому входящему невдомек: за что это Москва такие деньги платит? Две тысячи серебром и еще подарки, подарки… Кабы за дела государственные, али за воинские доблести, али по хозяйственной части — это ладно. А тут за песни и старины?! Сосед Антип так прямо и сказал: у нас эту музыку, почитай, каждый третий споет, ежли чарку поднести, — да только стесняется народ, такого уж, видать, мы нраву, пинжаки: как, знать, рождены — так, знать, и заморожены…

Внучке Степаниде двадцать сарафанов досталось, внуку Ефрему — порты и рубахи на вырост, зятю Кириллу Соболеву — полпуда самолучшего табаку. А еще шелка всякие, ситчики, подушки пуховые, душегрейки, платы кашемировые, бусы, сапоги…

Не сговариваясь, решили собрать вечеринку. В Юбру послали за Татьяной Кобелевой, в Чаколу — за Нюркой Ошурковой, в Городок — за Варварой Чащиной, самолучшей подругой и ровесницей Махоньки.

— Ну, госпожа-бабка, как жисть-то в городах? — подал нетерпеливый голос Антип Прокофьевич, сосед-охотник, ходивший в молодости за Урал и на Печору и оттого не утративший еще здорового любопытства к жизни и страсти к путешествиям.

— Жисть — токо держись! — в тон ему, звонко и с озорством выпалила старуха и оглядела сродников. — Нет больших чудес, нежели в столицах. — Она невольно приосанилась. — Там даже балакают не по-нашему, а с вывертом и наособицу. У нас говоря скорая, круто замешенная, а у их с ленцой и потягушками. Вроде как не выспались люди али не опохмелились. Мы, пинжаки, больше на «о» упираем, вроде как на обруче катаемся, а Москва дак все «а» да «а». Как по животу себя гладит. Оттого и бабы у них такие пузастые да мордастые… Я ить и в ресторациях сидела. Во как!

— Ну да?! — вскинули головы зять Кирилл и Антип Прокофьевич.

— Фицианты у них — одни старики. Задорны таки ребята, ярославские родом. На каблучках вокруг три раза повернутся — и хоть бы хны! До чего такие антиресные, подвижные, в костюмчиках робят. Головку эдак-то наклонят и улыбаются: «Вот вам, мадамы, лан-шпиг глясэ и суп потофэ в горшочке».

За столом оторопело переглянулись.

— Я Олюшку Эрастовну спрашиваю: как исть-то энту потофэ? Ложек кругом разложено — у-у-у! Вилок, ножей, салфеток — страсть и ужасть! Не знаешь, за что браться… Олюшка тут говорит: ты, бабушка, гляди, как я кушать буду, какими ложками, и за мной повторяй. О Господи! Не столько наелася, сколько намучилася…

— А Гришку Распутина видала? — спросил зять.

— Видать — не видала, врать не стану, — поскромничала Махонька. — А уж он-то меня видал.

— Это как же так?! — За столом все переглянулись и заперемигивались: видать, и вправду заливает бабка.

— А так! В Питере дело было, у графьев в гостиной. Я «Небылицу» там пела и «Кастрюка-Демрюка». Много там народу по диванам сидело, я и не углядела — который из них Распутин-то. Сказывают, видный из себя мужик, казистый. А вот не видала, не видала… Эх, да что там Распутин, эка невидаль! — Вдруг расхрабрилась Махонька. — Мне сам великий князь — царев братан ручку целовал. Вот как во дак ведь!

Сообщив об этом, она сделала паузу для немой сцены.

— Врешь! — выпучил глаза зять Соболев, а вся компания обалдело раскрыла рты.

И снова в Москве

Приятны бабушке ласковые слова и забота родни о том, как лучше старость ее оприютить. Но еще приятнее — старины петь и сказки сказывать. И вот в Москву летит письмо к Озаровской: если надобно, я снова приеду. И, дождавшись приглашения, прикатила на Великий пост. Ольга Эрастовна поселила ее у себя на квартире, в фешенебельном пятиэтажном доме номер 45 на Сивцевом Вражке.

В этот приезд бабушка много позировала художникам и скульпторам. График Павел Павлинов сделал гравюру на дереве, изобразив Марью Дмитриевну в наряде архангельской крестьянки.

Разговаривая с ней, поражаясь ее природной сметке и проницательности, хохоча до упаду над кличками, которые она давала некоторым его приятелям, художник жадно вбирал в себя ее степенство в движениях, ее деловитость в размеренной окающей речи, не испорченной интеллигентским сленгом, — все, что составляло суть кривополеновского характера.

Однажды он развернул перед бабушкой подробную карту Архангельской губернии. Сказительница удивилась: «Это твоя картина?» Но Павел Яковлевич без тени улыбки объяснил, что эта «картина» изображает родную ей местность и что реки на ней синие, а земля — зеленая. Он показал ей Белое море, куда течет Северная Двина и где стоит Архангельск. И тут Марья Дмитриевна радостно ойкнула и самостоятельно, без подсказки, нашла место, где Пинега, приток Двины, делает крутой вираж на запад. Потом ее палец пошел вверх по реке, повторяя все изгибы, пока не остановился на одном из поворотов: вот здесь, кажись, она родилась и выросла, здесь ее деревнюшка Усть-Ёжуга.

И так радостно было видеть ее изумление перед чарами географии, такова была сила ее интуиции и ясность ума, что художник, убрав «архангельскую крестьянку» подальше от глаз, снова взялся за резец. Он понял: Кривополенова — это не просто этнографически любопытный тип, это сама Россия, то есть улучшенный слепок русского народа. Вот так из вековой мудрости и веселого задора, из глубокой печали и неизбывной душевной широты сказительницы складывался знаменитый гравированный портрет, где худенькие плечи Махоньки венчала поистине микеланджеловская голова.

А в другой раз к бабушке на Сивцев Вражек заехал кряжистый, густобородый человек и куда-то увез ее. Вернулась она поздно вечером, сияющая и говорливая.

— К мастеру ездила, — объяснила старуха Озаровской, встревоженной ее долгим отсутствием. — Ну и мастер! Тела делает. Кругом тела лежат. Взял глины, давай ляпать — да сразу ухо мое, уж вижу, что мое. В час какой-нибудь и вся я тут готовая. Уж и человек хороший! Уж и наговорилась я с ним! Нать ему рукавички связать…

Судя по всему, «человек хороший» тоже остался доволен этой встречей. Сергей Тимофеевич Коненков не ограничился глиняным бюстом сказительницы и вскоре вырезал из цельного полутораметрового ствола «Вещую старушку» с узелком и посохом в руках. Вся в морщинах, с пронзительно лукавым взглядом распахнутых глаз, она словно вышла из дремучего леса и о чем-то задумалась… Это, несомненно, один из лучших женских образов в русской скульптуре.