Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Но я не мог влюбиться в глупую женщину. Разводились с Тамарой раз сто. Она по-своему была привязана ко мне, хотя иногда и с топором за мной бегала. Ей льстило, что я был сталинским стипендиатом, а в компаниях едко высмеивала меня как чудака-ученого, который уходит с киносеанса, когда его посещает мысль.

Но это я забегаю вперед. После тюрьмы еще поехал в родное село. Иду по полю — вот уже моя деревня… Вдали мелькает чья-то фигурка с косичками. Это несется, как шальная, сестра, подбегает вся в слезах. Чувствую: я тот, кого ждут. Мать на радостях зарезала козу — надо же встретить старшего сына! И все время плакала: «Я же ничего не знала, где ты, что ты. Почти каждую ночь сны: ты — согнутый, с мешком муки и с белыми волосами». — «Да, было, таскал я мешки». Мать я очень любил. Она была такая мирная, трудолюбивая.

Ну а дальше надо было как-то устраиваться. Куда я мог пойти после освобождения? Только в свой родной институт. Написал заявление на аспирантуру, экзамены сдал на «пятерки». Через какое-то время вдруг меня обухом по голове: «Саша, нам сказали, что в педагогическую аспирантуру политзека брать нельзя».

Меня взял на работу Лурия, он тогда работал в Институте неврологии. Это уже было не идеологическое учреждение. Я изучал там лобные доли мозга. Но страстно любил филологию. Вся жизнь, как сумасшедший, впиваюсь в словари, копаюсь в происхождении слов. В Институте языкознания даже читал лекции аспирантам-языковедам. Тогда как раз шел дикий, глупейший спор с идеями академика Марра, писавшего о классовости такого понятия, как язык, и о том, что изучить его, понять можно только с позиций марксизма. В 30-е годы несогласных с Марром ученых увольняли с работы, труды строптивцев не печатали, а кое-кого и репрессировали. После смерти Марра наступило затишье. А в 1948—1949 годах вернулись к трудам этого академика в полном объеме. Сталина интересовали вопросы, связанные с языком — одним из признаков нации. 20 июня 1950 года в газете «Правда» появилась его статья «Относительно марксизма в языкознании».

Незадолго до этого сижу я в научном кабинете, и мне говорят: «Там к тебе пришли». Выхожу в коридор — стоит девушка лет двадцати с небольшим, выше меня ростом, одета соблазнительно, я ее облик сразу схватываю. «Здравствуйте, меня зовут Катя Крашенинникова. Хотела бы у вас проконсультироваться». Вопросы у нее были вокруг Марра. Поговорили. В конце разговора Катя разрешила ей позвонить, я ответил тем же. На следующий день звонит она, ее заинтересовало общение со мной.

Скоро мы с Катей сняли хлевушок за городом. Это была женщина, с которой можно говорить и о философии, и о модальных глаголах, и о философии. Я говорю слово — она продолжает. Вместе, рука в руку, ходили на разные лекции. Я ее ну очень любил.

…Мы гуляли по набережной, наклонились к воде. Катя спрашивает: «А какой фасон шляп у женщин тебе больше всего нравится?» — «Платочек. Я ведь из деревни». В ту же минуту Катя бросает свою шляпку в воду и повязывает на голову шейный платок. Как-то я задержался в Москве допоздна. Иду домой и вижу: в полутьме летней ночи на мостках мне кто-то рукой маячит. Катя волновалась, встречала меня. Я был тронут: «Извини, виноват, немного выпил». В ответ ни слова укора, только поцелуй.

Утром еду в метро, и у всех в руках «Правда» со статьей Сталина «Относительно марксизма в языкознании». Как это? Вождь языкознанием в жизни не занимался! Я немедленно уткнулся в статью, и тут же у меня возникли вопросы. На работе написал письмо, адрес: Кремль, Иосифу Виссарионовичу Сталину. Бегом спускаюсь по лестнице, навстречу товарищ. «Саш, куда так торопишься?» — «Да я такое задумал… Сталину письмо». — «Ты в своем уме? Забыл, за что сидел? Да и что за вопросы? Выходит, товарищ Сталин непонятно написал?»

Задумался. Звоню Кате. Она ахает: «Мы же с тобой об этом не говорили!» А ведь мы с ней обсуждали все. Еду к Кате домой. Там родители начинают давить: «Ты так рискуешь!» Но что делать? Невозможно, как хочется спросить Сталина кое о чем, вдруг он бы ответил? Родители предлагают: раз такое дело, пусть Катя письмо подпишет. Да, она кандидатура подходящая — только что закончила диссертацию по модальным глаголам русского языка, биография чистая… Мы с Катей согласились. На следующий день поехали ко мне в институт, она моей ручкой обгрызенной письмо переписала. Пошли пешочком по Кропоткинской мимо Дома ученых, там почта недалеко, купили конверт за три копейки и опустили в ящик. Поехали в свой хлевушок. Спали на земле, в головах травы сушеные. Это были последние дни счастья, какого не знал потом никогда.

Письмо ушло. И началось… Только держись! Через три дня звонок домой к Кате. Отец берет трубку: «Слушаю!» — «С вами говорит помощник товарища Сталина Поскребышев». У отца, он слабого здоровья был, инвалид, трубка падает. Мы-то надеялись, что ответ письмом будет. «Можно Екатерину Александровну Крашенинникову?» — «Ее нет дома». — «А где она?» — «В университете на филфаке, там сейчас обсуждают труды товарища Сталина по языкознанию» — «Хорошо, я ее разыщу».

Потом Катя рассказывала: зал набит битком, ведь о трудах товарища Сталина речь! Кто-то входит и спрашивает, нет ли здесь Екатерины Крашенинниковой. Она в конце зала притулилась, поднимает руку. Ей: «Вам нужно немедленно домой, будет важный звонок». Катя бежит, как раз успевает. «С вами говорит Поскребышев. Вы товарищу Сталину писали?» — «Мы с Сашей Спиркиным». — «Товарищ Сталин сейчас работает над ответами на ваши вопросы. Будьте дома, скоро приедет фельдъегерь, привезет личные ответы товарища Сталина». Катя мне звонит, кричит: «Немедленно приезжай, ой, что сейчас будет!» Вскоре во дворе появляется необыкновенная машина. Фельдъегерь входит, вынимает из кармана часы, называет точное время. «Распишитесь».

Письмо лежит на столе, а мы ходим вокруг, боимся вскрыть. Страшно. Может, там такое, что беги—скрывайся. Хорошо хоть, что не я подписал. Отец не выдерживает, берет ножницы. Конверт красно-лиловый, в углу стоит: «Совершенно секретно». Катя читает: вопрос — ответ, вопрос — ответ. И подпись, не факсимильная. Сам!

Сейчас это письмо может быть у приемной дочери Кати. Мы развелись. Я ушел. Она довела.

…В ту ночь никто из нас не спал. Что будет? Что будет? Утром мне звонок из института: «Саша, вся Москва говорит, что Сталин Кате письмо написал, а вы дома сидите. Сейчас директор пришлет за вами машину». — «Да мы еще не завтракали!» — «Какой завтрак! Здесь уже ученый совет собирается!»

Машину ждать не стали, приезжаем, нас встречает секретарь парторганизации института, берет конверт — он у меня подмышкой был — заводит в кабинет и запирает на ключ. «Почему закрываете?» — спрашиваю. «А мы не знаем, что сейчас может быть. Это связано с вождем мирового пролетариата, а вы в тюрьме сидели».