Коллектив авторов - Посиделки на Дмитровке. Выпуск 7

Какая счастливая встреча.

В СССР не было секса и колбасы. А еще не было философии. Эта наука, так же, как психология, социология, генетика и прочая кибернетика, были нежелательны. В них видели повивальных бабок империализма.

В университетах закрывались философские факультеты. Во главе Института философии Академии наук непременно ставили члена Центрального комитета КПСС.

Непонятным образом в стране вырастали выдающиеся мыслители, имена которых мы узнаем во время оттепели. А до того, в конце 50-х — начале 60-х годов самым известным миру советским философом оказался Александр Спиркин. Что очень удивило и его самого. Но, узнай о высочайшем рейтинге Спиркина широкая публика, она была бы ошеломлена — его знали лишь как автора отчаянно смелых статей в защиту парапсихологии.

А кто, собственно, «назначил» Спиркина первым? В 60-е годы к Александру Георгиевичу приехали двое ленинградцев, только что вернувшихся из США, и передали ему трехтомник «Русская философия», изданный Чикагским университетом. Авторы: Сковорода, Чаадаев, Герцен, Бакунин, Розанов, Соловьев, Бердяев, Плеханов… Спиркин.

— Меня там назвали одним из главных русских философов. Формально попал в классики! — рассказывал Александр Георгиевич. — Там была моя статья о Плеханове и краткая биография. Не представляю, как это получилось. Я ведь даже еще не был членом-корреспондентом, всего-то заведовал редакцией философии «Советской энциклопедии». Я прятал эту книгу. Зависть! Опасно было показывать ее коллегам. Особенно таким, как академики Константинов, Федосеев, Митин — члены ЦК. Чикагские издатели дали сведения о них в сносках, назвали представителями политической философии.

Это только одно из необычайных событий, какими наполнена жизнь Спиркина. Классический образ философа — ученый, отрешенный от реальности, погруженный в возвышенные размышления — это не про него. Взрывной, рисковый, разбрасывающийся, сверхэмоциональный — таким знали Александра Георгиевича.

Познакомил меня с ним известный философ, психолог Акоп Назаретян. Было две встречи летом 2000 года на даче восьмидесятилетнего Александра Георгиевича. Я расшифровала кассеты, обдумывала материал, когда позвонила подруга, одноклассница — она создала новый журнал и… «Ты мне нужна». Мы делали нулевой номер, потом первый, пятидесятый… Так получилось — расшифровка ждала своего часа. Чувство вины перед человеком, которого уже больше десяти лет нет на этом свете, — залог того, что каждое его слово передаю с предельной точностью .

— Я здесь, на даче, живу. Купил за восемь тысяч. Одна тысяча у меня была, остальные одолжил и потом выпутывался. Машину заводить не буду — на первый же столб наеду. В Москве — роскошная пятикомнатная квартира, президиум академии дал, но там супруга, дочь, зять. А мне нужны свобода, простор, звезды на небе. Я посадил здесь дубок, он вырос царственным красавцем. Подойду к нему, прижмусь — и чувствую, как в тело вливается сила.

Я же крестьянин до глубины души, вырос в селе Чиганак, это в Саратовской области. В детстве мечтал, как буду книги читать и на птичек смотреть. Здесь, на даче, у меня помощница, на той стороне железной дороги живет. И собакам сварит, и кошке, и мне, когда нужно. Кошка это моя самая близкая подружка. Она там на платочке спит. Массажик мне делает.

Я животными всегда интересовался. Три лета подряд ездил в сухумский обезьяний питомник, им руководил Орбели Леон Абгарович. Слышали? Да, это было имя! В Сухумском заповеднике изучали на приматах высшую нервную деятельность, пытались моделировать различные заболевания человека.

Я учился тогда в Институте дефектологии (стал факультетом Московского педагогического. — Авт.) И был председателем психологического кружка, доклады разные делал под руководством академика Лурии Александра Романовича, это основоположник нейропсихологии. Ученый из школы Выготского, необыкновенно талантливый был. И Лурия меня на 3—4 месяца в Сухуми посылал изучать этих приматов.

Мне на море не хотелось, тоже мне, купаться! Обезьян было интересно наблюдать, ничего не пропустить, все в протоколы занести. Мой студенческий материал вошел в докторскую диссертацию «Происхождение сознания». Почему именно эта особь становится вождем? Даже самка может стать вождем. Но это такая самка! Она вся изгрызена, изранена, и все равно идет в бой за первое место, настырная до безбоязненности. И самец: «Ну тебя к черту. Руководи!»

Я, бывало, засыпал в стаде. А это могло иметь и печальные последствия. Вожак в стаде обезьян имеет царские права. Ну, если что не по нём! Иногда проснусь, окруженный гаремом, кто-то мне волосы перебирает… Но если ко мне подойдет любимица вождя, богиня, нужно срочно принимать меры. Отвернуться от «дамы», стать на четвереньки, чтобы лидер сразу видел — я к нему с полным почтением.

Энтузиазм в изучении обезьян разгорелся очень большой. Бывали и пикантные случаи. При мне пришла студентка к директору заповедника: «Я хочу отдаться шимпанзе как женщина, чтобы получилось что-то среднее. Хочу стать известнее Орбели».

Это, можно сказать, чудо, что я попал к Орбели, к Лурия. Мне вообще везло на талантливых людей. Меня, кстати, всегда считали евреем. Из-за фамилии. А я Спирькин, только какой-то писарь мягкий знак из фамилии выронил. Но друзья все почти были евреи. Это очень талантливые люди, а у меня на талант, как и на бездарность, чутье.

Чудо, что встретил столько интересных личностей. Да и что вообще уцелел. Семья наша до 1929 года была богатая. Свой дом, коровы, свиньи, куры. Орловский рысак, серый в яблоках. Дед был очень яркий, творческий. Карету, по-царски роскошную, сделал своими руками. И молотилку сам сделал. Полсела обмолачивал. Помню, деду шла одиннадцатая мера. Десять мер хозяину, одиннадцатая за машину. У деда была своя мощная философия. Я, мальчишкой, нашел крышку от гуталина, на ободке у нее было напечатано «Фабрика Карла Маркса». Дед: «Да это же христопродавец!» Крышка понадобилась ему для лампады. И он выжег нехорошее имя на костре.

Все наше богатство в 1929 году сгорело. Кто-то из соседей высыпал за плетень непрогоревшую золу, и вокруг запылало. И к счастью — как раз в этом году началось раскулачивание, а у нас в хозяйстве полный голяк!

Начался голод, это годы 1929—1930-й. Умерли дедушка, бабушка, братик маленький, которого мама еще кормила грудью. И жалеючи меня, старшего сына, перекрестила и благословила пойти побираться. А мне еще не сравнялось десяти лет.

Отец был совсем другой, не дедовой породы. На фронте служил поваром у генерала. А вернулся домой, и пошло — водка, бабы… На какое-то время его сделали председателем колхоза, и начался в селе бардак.